— Охотское море, не так ли? — Высокий, сухопарый полковник с академическим значком на кителе не то спрашивал, не то показывал, щелкнув ногтем по карте.

— Охотское, так точно, — подтвердил моряк, старший лейтенант.

— А это Аян?

— Так точно, Аян.

— Ваш сторожевик прибыл на Аянский рейд в конце июня? — продолжал полковник, стараясь не смотреть на глуповатое, с бесцветными бровями и ресницами, покрасневшее от напряжения лицо командира корабля.

— В конце июня, так точно, господин полковник, — торопливо ответил старлейт.

— В это время на рейде стояла шхуна… э… э… — полковник заглянул в бумаги, — э… э… «Мария»?

— Так точно; когда мы отдали якорь, там стояла шхуна «Мария».

Где-то хлопнула дверь, из коридора донесся глухой стон… Стихло… В соседней комнате кто-то неумело пишет на машинке, резко стуча по клавишам: каждый удар как по голове…

Полковник будто не слышит ничего. А старший лейтенант украдкой вытер платком лоб: «Да, особняк на Полтавской — не для приятных разговоров…» Вынул золотой портсигар с замысловатым вензелем, задержал его в руке. Похоже, он хочет спросить разрешения курить, но не решается.

— Пожалуйста, я — сигару, — искоса взглянув на папиросы, сказал полковник. Он подвинул к себе душистый деревянный ящичек и взял длинными пальцами светло-коричневую гавану.

Лицо полковника Курасова было продолговатое, бледное, холеное. Сивые волосы на пробор. Глаза голубые, недобрые. Гордая посадка головы придавала ему надменный вид. Отличительный признак — родинки. Кажется, он весь усыпан коричневыми крапинками, маленькими и большими. Многие говорили ему, что родинки — к счастью.

Николай Иванович Курасов давно в разведке. Он был честолюбив и незнатен. В гвардию по бедности не попал. Работа в разведке ему нравилась. Он успешно бил японцев и немцев на невидимых фронтах. В шестнадцатом году получил чин полковника и заслужил особое доверие самого царя. С тех пор прошло шесть лет. Не так уж много. Но это — война, революция, еще война. И вот он здесь, на краю света и России.

Среди офицеров белого лагеря не было единомыслия. Большинство не задумывалось над тем, что происходит, жило сегодняшним днем, стараясь урвать для себя как можно больше. Лучшие погибли в боях. Остались подонки царской армии, люди без совести и чести. Подобные Курасову встречались редко. Полковник любил Россию и боролся с тем, кого считал врагом. С японцами у него старые счеты. «Япония давнишний враг России, — говорил он, — и сотрудничество с ней противоречит чести русского офицера».

Во Владивостоке ходили слухи, что Курасов знает все про всех; многие генералы и чиновники побаивались его. Но он не все знал. Сейчас его особенно заботили партизаны…

— Что делала в Аяне шхуна «Мария», дорогой Моргенштерн? — выпустив облачко сигарного дыма, спрашивал полковник. — Не скрою, нас это очень интересует.

— На шхуну что-то грузили, — промямлил моряк.

— Но что именно? По долгу службы вы должны знать! — В голосе Курасова послышались нотки раздражения.

— На шхуну грузили шерсть, господин полковник, я вспомнил… записано в корабельном журнале. Да, да, большие мягкие тюки, — заторопился старлейт. «Зачем я им все же понадобился? — недоумевал он. — Этот полковник, говорят, помешан на красных. Но, кажется, меня трудно заподозрить в симпатиях к этим людям. Какого же черта тогда?..»

— Вы можете поручиться, что грузили именно шерсть? — Курасов заметил растерянность офицера и со злорадством подумал: «Испугался, лейтенантик, а я утешать не стану».

— Мне сказал об этом сам шкипер. Я его вызывал на сторожевик. Его фамилия не то Краюшкин, не то Калачев — очень русская фамилия, они так однообразны… — Моргенштерн помолчал, что-то соображая: — Нет, нет… Ну конечно же, шерсть! Но, господин полковник, кто вам мешает допросить шкипера? Он все знает лучше меня.

— Это невозможно. Шкипер сейчас далеко, ушел куда-то в Австралию, и нам его не достать… Когда шхуна покинула Аян, вы помните?

— Кажется, двадцать восьмого июня, — отозвался моряк. — Мы как раз отмечали в тот день рождение старшего механика.

— Вам говорил шкипер, куда направляется шхуна?

— В Петропавловск-на-Камчатке. Он еще сказал, что собирается проходить первым Курильским проливом. А я советовал…

— Но второго июля «Мария» была в бухте Орлиной. Установлено точно. Это не совсем Петропавловск. Не правда ли, барон?

— Непонятно, — удивился моряк. — Может быть, шкипер брал пресную воду?.. Нет, это отпадает: в Аяне вода превосходная. И вообще Орлиная не по пути в Петропавловск.

— Вы правильно рассуждаете, — усмехнулся Курасов. — Вот я и хотел бы знать: что шкипер делал в бухте Орлиной? — Полковник устремил глаза в окно, забранное решеткой; рука, лежавшая на столе, сжалась в кулак. «Партизаны, да, да, партизаны, везде партизаны», — думал он.

Перед глазами возникли перевернутые вверх колесами вагоны.

Семья Курасова погибла во время нападения партизан на армейский эшелон где-то у Байкала: путь был разобран, и поезд скатился под откос. Любое напоминание о партизанах приводило полковника в ярость. Вообще он признавал только красное и белое и был совсем нечувствителен к оттенкам.

В личной жизни он был аскет. Спал в своем кабинете на железной казарменной койке, питался от солдатской кухни. И другой жизни, кроме разведки, у него не было. Полковник был неверующим, как большинство русских интеллигентов, и не раз задумывался: не пустить ли себе пулю в лоб? И пустил бы, не будь всепоглощавшей мысли: надо жить, чтобы продолжать борьбу за Россию. Он вынашивал большие планы восстановления России, какой ее представлял.

Сегодня Курасов был особенно зол и угрюм: задача есть, а решения нет.

Командир сторожевика снова закурил, не смея иначе напомнить о себе.

Вдруг он услышал новый слабый звук, обернулся на него. Звонил телефон. В кабинете было два телефона. На столе — черный, маленький, с никелированной трубкой. На стене — видавший виды желтый деревянный ящик. Полковник взял трубку черного аппарата, выслушал, сказал «хорошо». Ни одного вопроса. На этом разговор окончился.

— Я слышал, вы уходите в море? — дав отбой ручкой телефона, спросил Курасов.

Старшему лейтенанту становилось все более не по себе в этом кабинете, под льдистым взглядом его хозяина. Да и все остальное, во что лучше не вдумываться. Он слышал глухие удары, вскрики, не заглушаемые стенами, слышал, как по коридору волокли что-то тяжелое, топая сапогами… Кто-то скверно ругался. Все это нервировало господина Моргенштерна. «Как может полковник ночевать в этом ужасном месте? — думал он, глядя на солдатскую кровать под серым шершавым одеялом. — Недаром мне говорили про него странные вещи».

— Так точно, завтра мой «Сибиряк» должен выйти в море, на патрулирование берегов, — чуть замедлил он с ответом.

Море… Старлейту прежде всего хотелось выйти благополучно из этого особняка… Он уже представил свою тетку Монте фон Моргенштерн, сухую и прямую, как палка: вся в черном, она собирается к адмиралу Старку просить за бедного племянника, попавшего в передрягу. Но какие все же обвинения намеревается представить полковник?

Когда моряк открывал дверь в этот дом, погода была превосходная. Сейчас ему казалось, что город окутан серым туманом, а голубое небо и солнце он видел очень давно.

Черный телефон то и дело подавал чуть слышный голос. Полковник брал трубку, слушал, говорил свое «хорошо». Телефон на стене молчал.

— Вот что, дорогой друг, — услышал Моргенштерн. — Мы хотим поручить вам одно щекотливое дело… Но сначала вы подпишете эту бумажку… Только для формальности. Проставьте имя, отчество и фамилию, год рождения, чтобы не перепутать вас с кем-нибудь другим… Тут ваша подпись. Однако помните: разглашение государственной тайны карается строго, очень строго.