Матрос с улыбкой согласно кивнул.

Старый ороч курил и думал, что ему скоро шестьдесят лет.

«Я еще хожу на соболя, — думал Намунка, — рука еще тверда, и глаз не ослаб». Как у всякого таежного охотника, его жизнь разделялась на подготовку к охоте и саму охоту. Через несколько дней он должен быть в своем селении. Его свояк Терентий устраивал праздник в честь медведя. У него давно в бревенчатом срубе дожидается своей судьбы жирный, откормленный медведь. Намунка любил медвежье мясо. Он мог съесть его очень много. Впрочем, он мог есть почти все, что встречал в лесу. «Ороч умей все кушай, — думал Намунка, — если ороч одно кушай, другое не кушай, скоро помирай». Старик явственно представил запах жареного на вертеле мяса. Как весело на пиршестве в честь медведя! В молодости Намунка всегда участвовал в праздничных состязаниях. Он был упруг, как пружина, ловок и проворен, как соболь. А как он метко стрелял из лука! И не только метко стрелял, но и всегда увертывался от трех стрел, пущенных в него с двадцати шагов самым лучшим стрелком. Он прыгал вверх в свой рост и в длину на три роста. Он влезал на дерево так проворно, что охотник с двадцати шагов не мог попасть в него из лука. Без этих испытаний он, как и другие гости, не мог бы на празднике стрелять по медведю. «Аэ! Как хорошо быть молодым!..»

Вспомнился сын. Он утонул во время охоты на нерпу. Великий Андури не захотел вернуть Намунке сына. А сколько он молился, сколько ублажал духа вкусной кашей, политой водкой!..

Потом Намунка думал о войне. Почему русские люди убивают друг друга? Сколько в тайге и в море зверя, птицы, рыбы — на всех хватит…

Моряки негромко переговаривались между собой. Ороч молчал. Но вот он не торопясь выбил трубку, спрятал ее, взялся за жердь и стал осторожно спускать ее в расселину. Когда жердь во что-то уперлась, сказал:

— Ходи вниз, не надо боиси.

Федя посветил фонариком: жердь стала на белую, словно покрытую простыней, площадку.

— А солдаты? — спросил Ломов.

— Другая сторона ходи есть. — Намунка неопределенно махнул рукой.

— Что ж, рискнем, Федя? — И, не ожидая ответа, матрос ловко скользнул по жерди.

Старику нельзя было не верить.

Потом спустился ороч с зажженной смолистой веткой и, наконец, Великанов. Он по-прежнему недоумевал. Если солдаты приходили сюда, то, пожалуй, не из-за партизан. А если груз — шерсть, то зачем было так ее прятать? Ну ладно, может быть, пещера поможет найти разгадку.

— Шибко хорошо слышно, — шепотом предупредил старик, когда все оказались на подземной белой площадке, — громко говори не могу.

В просторной пустой пещере не было тишины. Людей со всех сторон окружали звуки разного тона, то высокие, то низкие. Федя сразу сообразил: это звучали капли воды, и каждая по-своему. Капли неодинаковые — одна больше, другая меньше — и падают с разной высоты. Одна — на камень, другая — в воду. И все вместе составляют своеобразный оркестр. Замечательная акустика пещеры усиливает и повторяет каждый звук.

Капельная музыка непередаваема, она очаровывает.

Но вот ороч, призывно махнув рукой, двинулся вперед.

Известняковая площадка была берегом небольшого озерца. Вода в нем была так прозрачна, что Федя не сразу заметил его. Воды всего по колено, но холодна как лед. За озерком почувствовался подъем, шли между светлых столбов — сталактитов. Некоторые из них небольшие, с ребенка, а иные сливались со сталагмитами, уходившими в потолок пещеры.

Пещера казалась волшебным храмом с белыми фигурами молящихся. От ветки-факела ороча играли резкие серебристо-черные тени, и казалось, что белые одежды «молящихся» шевелятся. На полу стекляшки — лужицы кристально чистой воды. Трещал пылающий смолистый факел, мелодично перезванивались капли. Но среди этих звуков старик ороч расслышал другие.

— Говори два люди, — тихо произнес он, остановившись.

И вдруг страшный грохот обрушился откуда-то сверху. Казалось, произошел обвал и лавина камней стремительно катится вниз. Звуковой ураган. Федя закрыл голову руками и пригнулся. Ломов отпрыгнул, прижался к стене пещеры…

Ороч поднял руку и показал два пальца. Он что-то кричал, не двигаясь с места. Лицо его оставалось по-прежнему спокойным. Обвалы повторялись и повторялись. Но их грозный гул утихал. Наконец все смолкло. Осталась вечная музыка капель.

— Два раза пистолета стреляй, — сказал Намунка. — Можно посмотри, кого убивай.

— Ну откуда старик все знает? — поразился Федя.

Морякам было совестно за свой испуг, и они без колебания последовали за проводником. Выстрелы вернули их мысли из сказочно красивой белоснежной пещеры в жизнь.

Они шли, уже не очень присматриваясь, под огромными сводами. Свет факела терялся вверху пещеры. Белые гигантские сосульки… Известковые натеки на стенах и на полу как застывшие водопады… И все это царство серебристо-черных теней искрилось и оживало под колеблющимся пламенем самодельного факела.

Миновали еще две пещеры, такие же волшебно красивые, пролезли узким и длинным, как индюшиное горло, коридором, и снова пещера. В ней уже не было чистоты потолок в темных пятнах, похожих на копоть от костров. Не слышно капели. Сюда доходил откуда то серый солнечный отсвет.

Ветку-факел притоптали. Старый ороч оставил приятелей за большим каменным обломком, а сам пошел на разведку.

Федя и Ломов стояли ошеломленные всем увиденным.

— Один люди подох, — сказал, вернувшись, ороч. — Два пули сюда попадай, — и показал на грудь, там, где сердце. — Солдата ушел и господа ушел.

Скоро моряки и сами увидели у входа в пещеру лежал мертвый человек в ватных штанах и кацавейке. Скуластое серое лицо, втянутые щеки. Тут же неподалеку остывал пепел костра, валялись консервные банки, коньячная бутылка, обрывки бумаги.

Феде бросился в глаза маленький черепаховый гребень.

— Мадама потеряй, — с безразличным видом сказал ороч, ковыряя прутиком в костре.

Профессор Леонид Иванович Силантьев жил недалеко от Мальцевского базара, в доме своего однокашника по Московскому университету. Волна страха перед большевиками подхватила его и принесла из Москвы в сибирское колчаковское царство. Во Владивосток он попал с эшелонами каппелевцев, без гроша в кармане, с маленьким дерматиновым саквояжем в руках.

Оба брата профессора Силантьева дослужились при царе до генеральских чинов. Сейчас их уже нет в живых. Давно умерла и жена профессора.

Леонид Иванович занимал в одноэтажном домике своего приятеля библиотеку — большую комнату, три стены которой заполонили книги. То, что делалось за пределами этой комнаты, перестало интересовать профессора. Казалось, он был доволен жизнью: днем и ночью рылся в книгах, что-то выписывал, часами просиживая за толстыми старыми томами. Иногда местные власти просили его подготовить заключение, справку по какому-нибудь запутанному историческому вопросу, перевести важный документ на японский или китайский язык. Платили ему гроши, и на них он жил сам и содержал старушку, дальнюю родственницу, тоже беженку.

За последние годы ученый заметно одряхлел. Сидя в кресле, он вдруг засыпал. Ноги дрожали, спина согнулась. Выцветшие глаза слезились и смотрели на мир все безразличнее. Высохшие руки оплетали синие вены.

Имя профессора Силантьева, выдающегося китаеведа, было известно в России и за границей.

В один из туманных владивостокских дней у его дома, окрашенного в охряный цвет, остановилась черная щегольская коляска с крытым верхом. Ее окружали вооруженные всадники на вороных лошадях. На погонах у них видны две буквы: «МС» — морские стрелки, личная охрана Меркулова. В городе кто-то пустил шутку, что буквы означают «Меркулов Спиридон». Из коляски вышли Меркулов и располневший японец в штатском.

Вслед подъехал второй экипаж, попроще, с адъютантами.

Силантьев встретил неожиданных гостей с настороженностью: глава государственного образования, шутка ли. И этот важный японец в массивных черепаховых очках…