Дежурный адъютант доложил адмиралу Безуару о Веретягиной и передал ее записку.

— Дайте ей пропуск на «Призрак», — тотчас распорядился адмирал. — Это жена известного генерала. Несчастная женщина.

— Но с ней… офицер. Она просит два пропуска.

— Пусть два, — согласился адмирал.

Ротмистр Галицкий был несказанно рад выпавшей ему удаче.

На «Маньчжуре» Лидия Сергеевна узнала, что генерал Дитерихс еще во Владивостоке, на маленьком пароходе «Смельчак». Они снова вернулись к причалам. Напротив дома правления Доброфлота стоял японский пароход «Киодо-Мару». У его борта столпились повозки с красными крестами. Это больные и раненые. Стоны, ругань…

Ротмистр Галицкий и мадам Веретягнна с трудом пробрались сквозь строй повозок.

— До смерти не забуду человеческие стоны, лошадиное ржание и стук телег, — мрачно произнес ротмистр. — Если бы не вы, мадам… Вы сейчас к генералу? Разрешите мне до вечера отлучиться в казарму. Где мы встретимся?

— Я твердо уверен, что мы увидимся, Владимир Алексеевич, — сказал полковник Курасов. — Я говорю «до свидания».

Рязанцев чиркнул спичкой. Последние дни он курил пострашному, не выпуская папиросу изо рта.

— Помните, дорогой, вы должны знать всех, вас — пока только я. Ваша кличка — «Женьшень». Итак, Женьшень, желаю счастья. Вы спрашивали про деньги… — Курасов помедлил, что-то дернулось в его лице. Но он тут же твердо сказал: — Деньги будут.

Когда Рязанцев ушел, полковник Курасов долго сидел неподвижно в своей каюте. Он уже второй день как перебрался на борт «Смельчака» — резиденцию Дитерихса.

В мятущемся городе, в неразберихе и сутолоке, как в мутной воде, вылавливались вредные, по мнению Курасова, люди. Шла последняя битва с большевистским подпольем: на улицах, на судах, в домах Владивостока — «на пятачке», по выражению Курасова. Черная гвардия, подонки белой России, держалась до последнего.

Полковник Курасов был неуемен в эти дни. Он арестовал руководителей готовящейся забастовки. (Однако забастовка все же состоялась.) Если раньше контрразведка соблюдала хотя бы формальную законность, то теперь людей хватали без разбору, по любому подозрению. В застенках применялись самые изощренные пытки.

Многие видели метавшийся по городу автомобиль кирпичного цвета с откидным верхом. В лапы контрразведки один за другим попадали активные большевики, подпольщики и бесследно исчезали.

Курасов внимательно следил за действиями японского коммерсанта Ямаги. Японец усиленно орудовал через всяких подставных лиц, связанных с хунхузами. Его видели и на Алеутской, в особняке одного из братьев Муренских. Однако дела господина Ямаги далеко не пошли — организовал жалкий отряд в сто человек, и только. Полковник прекрасно понимал, что сто хунхузов, когда город в кольце партизан, ровно ничего не значат. Да и в самом городе нашлись бы силы для отпора провокаторам. В общем, затея японского коммерсанта провалилась без помощи Курасова.

Но, со злорадством наблюдая бесславную эвакуацию японских войск, полковник не мог остановить великое движение восставшего народа. Вооруженные дружины рабочих мешали японцам изымать ценности, взрывать склады. Попадало и белым. В общем, борьба, беспощадная борьба. Красные — со всех сторон. Моряки Доброфлота портят машины на пароходах, прячут самые важные детали, покидают суда. Пароход «Эльдорадо» был совершенно готов к отходу и охранялся казаками. Однако рабочие мастерских, вместе с моряками, сняли с главной машины эксцентриковый бугель. На «Чифу» выведены из строя котлы… На ледоколе «Добрыня Никитич» двигатель тоже разобран.

Полковник Курасов надеялся только на будущее, на своих людей, послушных исполнителей его воли, оставшихся в Приморье. И еще на тысячи других, которых он сумеет найти за рубежом и переправит сюда. Нет, он не будет спокойно доживать свой век за границей, — он будет действовать, чтобы воссоздать поверженную в прах Россию.

Под крошечным каютным столом у Курасова вконец затекли его длинные ноги. Он встал, озабоченно походил. Потом, что-то вспомнив, вышел.

Дитерихс, прикрыв глаза ладонью, сидел у письменного стола в капитанской каюте. Он выглядел облезлым к старости орлом-стервятником. Вот так, не пошевелившись, он провел всю прошлую ночь. И сейчас еще горела забытая настольная лампа с полупрозрачным кожаным абажуром.

Пароход правителя «Смельчак» — пузатый, с крутыми щеками у форштевня — с утра облеплен китайскими шампуньками. На них беженцы, оставшиеся без билетов и без надежды выбраться из города. Дежурный офицер осевшим голосом монотонно разъясняет, что пропусками ведает морской штаб… Люди плачут, требуют, умоляют.

«Конец, — сверлит генерала мысль, страшная, как мохнатое чудовище. — Берег напротив — последняя Россия. Дальше беспросветная неизвестность. А сколько еще здесь дел, и все непосильные. Тысячи семей военнослужащих, беженцы, связавшие свою судьбу с армией… Военные части, больные и раненые… Паника разрастается, а где взять транспорты для перевозки? Где деньги, чтобы содержать за границей всех этих людей хотя бы первое время? Прав был полковник. — Он вспомнил разговор с Курасовым в день своего избрания. — Пришлось закрыть глаза на экспроприации, по-русски — грабеж. А сколько пришлось унижаться перед японцами…»

По-прежнему больше всего правителя волновал вопрос: можно ли верить японскому командованию? Почти на его глазах иностранцы предали Колчака. Они не то чтобы изменили ему, — это было бы понятно: в то время Колчаку изменили почти все его единомышленники, — нет, его хладнокровно отдали политическим врагам. Французский генерал Жанен, командовавший в то время чехословацкими войсками, поступил с ним как с разменной монетой. «Как оправдать такой поступок? — думал Дитерихс. — Разве можно было это предположить? Этот Жанен всегда казался джентльменом». Правителю пришли на память слова французского генерала: «С императором Николаем обошлись с меньшими церемониями». Негодяй! Вот и верь после этого заверениям иностранцев. Японцы, пожалуй, не допустят со мной подобного вероломства. Но кто знает… Сколько натворили они здесь всякого!

Дитерихс в конце концов решил, что не может верить японцам. «Буду вместе с армией, так надежнее», — сжал он кулаки.

«Смельчак» вздрогнул от взрыва огромной силы. Дитерихс поднял голову, посмотрел в иллюминатор. Трудно было узнать сегодня повелителя Приамурья: он с усилием выходил из задумчивости, в считанные месяцы заметно одряхлел, кожа на лице обвисла. «Японцы… Они взрывают нашу крепость. Наверно, взлетел еще один форт». Генералу показалось, что он видит все это сам.

Постучавшись, в каюту вошел Курасов. Генерал все еще смотрел в иллюминатор.

— Михаил Константинович, — осторожно окликнул его полковник.

— Я вас слушаю, — обернулся Дитерихс.

— Сибирские областники во главе с Сазоновым готовят здесь новое правительство. Готовы плакаты с призывом к населению. Правительство «автономной Сибири»… Председатель совета министров Сазонов, министр иностранных дел — профессор Головачев, военный министр и командующий армией — генерал Лебедев, — перечислял Курасов. — Министр внутренних дел — Аухис…

Дитерихс страдальчески поморщился.

— Ах, оставьте! Боже, кому это нужно сейчас!

— Японцам. Мы можем арестовать это правительство… если вы прикажете.

Но Дитерихс не приказал. Он теперь видел события, как за толстыми стеклами витрины, и они больше не трогали его.

— Большевики привели в негодность несколько пароходов… Японцы предлагают брать испорченные суда на буксир.

— Адмирал Старк об этом знает? — как-то нехотя отозвался Дитерихс.

— Да.

— А сколько транспортов дали японцы?

Дитерихс притворялся, что слушает, что ему интересно.

— Пока два. Обещают еще два. Если не обманут, мы вывезем всех людей… Михаил Константинович, вас хочет видеть одна дама, — добавил Курасов, помолчав. — Говорит, ваша знакомая… по Петербургу.

— Как фамилия?