– Странные вы существа, цыгане! – заявил Маллиган. – Так мы будем языками молоть, или дело делать?

Барон захохотал. Он поднялся, спрятал скорчер под тогу. Открыл стену зала суда и выкатил лабораторный столик с точечным ментографом.

– Маллиган, берегись, если ты хоть слово соврал, – казнь ужесточится стократно, – предупредил он. – Ложь – тягчайшее преступление. Мужчины не лгут.

– Давай-давай, – не сбавляя накала сказал Дон. Барон пожал плечами, протянул от столика к Дону кабель, нацепил Дону на бритую голову приемник, включил ментограф и вернулся на место. С монитора исчезла Энди и появился график.

– Рассказывай, Маллиган. Закрой глаза.

Дон закрыл глаза, помедлил, увидел перед собой вечерний Столичный Дублин, – как Дон выходит из "сто пятого" автобуса, – а от остановки до фасада Административного Управления Космопорта "Макморра", к которому сбоку пристроен ресторан, идти всего ничего – минут десять… В руке мягкая толстая ручка кофра, а с плеча свисает сумка с концертным костюмом, и мир прекрасен, а Бык молод…

– Одиннадцатого августа триста пятидесятого года, около десяти вечера, я, Дон Маллиган, по прозвищу музыкальный Бык, явился на работу в ресторан "У Третьего Поросенка"…

– Ужаснее всего – взял бы я, и шлепнул бы тебя сразу, не задавая вопросы… А ведь я так и собирался сделать… – сказал миролюбиво Тычку Егор. – Фу, ай-яй, миленький, как на душе-то у меня нехорошо… Вот что значит юридическое образование. Три года я за тобой гонялся, ну и решил сделать себе подарок – вспомнить студенческие времена; помню, частенько мы с братьями-гуманоидами процессы устраивали… Пили, правда, много…

Барон одолжил Дону штаны и чехлы-бахилы на ноги от пустолазного костюма. На борту "шатра" температура не поднималась выше десяти градусов: сам барон давно привык, но Дон покрылся пупырышками сразу после приговора, когда бояться смерти стало нечего и пот на теле подсох. Барон пустил Дона погреться у электрокамина в своей каюте, покормил его мясом (за последний час Бык успел основательно проголодаться) и напоил горячим вином.

Гитару Тычку Егор извлек из настенного шкафа: пыльная, пластмассовая, она оказалось восьмиструнной, но Бык недаром звался Музыкальным и видал виды: он попросил у барона стило, снял со стила колпачок и, заведя ослабленные "ре" и "ля" за гриф, закрепил их, просунув колпачок под порожек на головке грифа. Струны старые, металлизированного нейлона, полгрифа после девятого лада не строило, но доказательство, требуемое Тычку Егором, Бык так и так исполнял в первой позиции. Бык повозился с тугими колками, налево-направо откашлялся, сделал лицо и ударил по струнам. Глуховатый тон, струны спускали ноту прямо под пальцами, но – гитара как-то трындела, и Бык решил не обращать внимания.

С тех самых пор он "Дросселей" нигде не пел. Из суеверия. Как песня впервые началась, так она и закончится. Но нынче повод имелся стопроцентный. Уже открыв рот, Бык сообразил, что три веселых прошедших года с легкостью могли выветрить стихи из памяти вон – была у него такая профессиональная проблема, забывал стихи, – но все обошлось.

К концу песни Тычку Егор сполз со стула, твердо утвердился на четвереньках и начал икать и плакать, бессильный глотнуть воздуха. Реакция барона очень Быку понравилась. Оставалось только сожалеть, что не все цыгане обладают столь отменным, адекватным вкусом понеже чувством юмора. Дон повторил последний куплет, наддав экспрессии, доиграл тему и, прикрыв изнасилованные струны ладонью, скромно сказал:

– Не в голосе я что-то сегодня… Вам понравилось?

– Ох… ух… тох… бох… ба-гар-ра! – выговорил барон и сел на зад, глядя на Дона сквозь слезы и шумно дыша. – Ей… ей-ще… ох… миленький!

– Пожалуйста, – сказал Дон просто. На этот раз песня произвела на Тычку Егора прямо обратное действие. Он помрачнел, косился в угол, а во время проигрыша поднялся на ноги, и стал бродить перед Быком, иногда заходя ему за спину – неприятно. Дон закончил. Тычку Егор вернулся на свой стул и угрюмо промолвил:

– Позор!

– Ну, сюда бы мой инструмент, – пробормотал Дон осторожно. Черт их, цыган разберет, а не хрястнуть ли пластмассовой высокого судью за гриф да обечайкой промеж ушей? в целях профилактики приговора…

– Да мне и так все ясно, – сказал барон. – Позор… Может, он язык плохо знал?.. Да нет, прилично знал… Говорил плохо, а понимал – все… Чудовищно!

– Вы о ком, барон? – спросил Дон.

– Тогда, в день трагедии, ты пел эту песню по-русски, миленький? – строго спросил барон. Бык кивнул, пожимая плечами: искусство, мол, непереводимо. Барон вздохнул.

– Подсудимый Маллиган! – произнес он без особого выражения. – Приведенные суду доказательства защиты более чем убедительны. Суд постановил: вы полностью оправданы. Все обвинения в умышленном убийстве на почве оголтелой ксенофобии, к сожалению, я с вас вынужден снять. Дело закрыто, вы свободны.

– А почему это? – обиделся Бык. До него, как обычно, дошло не сразу.

Барон приподнял шляпу бровями.

– Ты недоволен решением суда?! – изумленно спросил он. Пауза. Бык медленно холодеет. – Ну, конечно, вы имеете право, господин Маллиган, подать апелляцию – Второму барону-мстителю гнезд расы, высокому ромалу Сукъяге, но я уверен…

– Нет, ваша честь, нет, качество вашего суда меня вполне удовлетворило, – поспешно сказал Дон, опомнившись. – Простите меня, господин барон, я это – от неожиданности.

– А, это бывает, – произнес барон, поднялся со стула, снял шляпу и, церемонно Быку поклонившись, сказал небольшую речь, в которой приносил извинения уважаемому Дону Маллигану, известному также как Музыкальный Бык, от имени всей цыганской популяции Галактики, каковую он, Тычку Егор, Третий барон-мститель всех гнезд, имеет здесь представлять, глубокие извинения за причиненные беспокойства и вынужденные перемещения; он, ТБМ Тычку Егор считает теперь господина Маллигана большим артистом и музыкантом, и весьма сожалеет о преступном отсутствии элементарного вкуса, отрицательном чувстве юмора и недостаточной воспитанности высокого ромала Нукъяги, послужившими единственной причиной позорной смерти помянутого высокого ромала и вышеперечисленных неприятностей господина Маллигана, незаслуженных им, Быком, конечно, ни в коей мере, в отличие от высокого ромала Нукъяги, каковой, собственно, не может ныне считаться высоким… Дон зачарованно слушал, а потом, в свою очередь, встал, поставил гитару к ноге, как винтовку, и замер "смирно". Бык бешено завидовал людям способным так красиво говорить. Когда барон, наконец, утомился и замолчал, Бык сказал: