— Это дело твое, — повторил Римас.

— Но надо договориться, — оживился Лемке. — Уточнить подробности.

— Уточни и дай мне копию своего донесения.

— Хорошо, — ответил Лемке, понимая, что никогда на такой вариант не пойдет.

Он повертел между пальцев зажигалку, щелкнул и не мигая смотрел на пламя.

— Когда-нибудь ты ошибешься, нажмешь не ту кнопку и отравишься, — сказал Римас, продолжая смотреть на дорогу.

Лемке вновь щелкнул зажигалкой и улыбнулся:

— Се ля ви, Римас. Се ля ви.

Над ярко освещенным рингом висели флаги стран — участниц первенства Европы. Флаги разных цветов, разных цветов и костюмы спортсменов. Если не звучит гимн победителя, то зал наполняет спортивное «эсперанто». Язык, который невозможно услышать ни в одной стране, кроме страны спорта. Язык мимики, жеста, спортивного жаргона и улыбки. Мир дружбы и уважения.

В окружении журналистов Роберт чувствовал себя и привычно и неуютно. В тренировочном костюме с белыми буквами «СССР» на груди, он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и создавалось впечатление, что он вот-вот побежит.

— Что вы можете сказать о сегодняшнем чемпионате?

— Он прекрасен, как каждый чемпионат.

— Вы старейший участник первенства Европы, кстати, сколько вам лет?..

В залитом солнцем аэропорту, в легковой машине сидел Римас, крутил ручку приемника и неожиданно услышал голос:

— Сто пятьдесят четыре.

— Почему вы так считаете?

— Возраст бойца определяет не год рождения. Количество схваток.

— Что вас больше всего радует?

— Что я защищаю честь Родины.

— Что больше всего утомляет?

— Обязанность побеждать.

— Вы хотели бы проиграть?

— Нет, но я хотел бы иметь это право, — Роберт рассмеялся. — Невозможно все время находиться на ринге.

— Как вы оцениваете своего противника?

— Я уже давно не встречаюсь с дилетантами.

Римас увидел подходившего к машине Лемке, выключил приемник и улыбнулся.

— Я устал, господа, мне надо отдохнуть.

Роберт поднял руки, журналисты рассмеялись, защелкали фотоаппаратами. Роберт тут же опустил руки и занял боевую стойку.

Обняв Шурика за плечи, мимо прошел Сажин. Роберт поспешил за ними в зал.

С другой стороны на ринг поднимались Петер и Тони.

Все четверо были сосредоточенны и серьезны.

Мимо Роберта пробежали двое мальчишек с флагами в руках, один говорил другому:

— Если победит Тони, ты поднимаешь наш флаг, если русский, то этот — красный. Но не раньше, чем зазвучит гимн.

Мальчик повесил оба флага рядом с металлическим тросом, который поднимал флаг победителя.

Судья осматривал брови боксеров и говорил напутственное слово, по радио объявили:

— В финале первенства Европы по боксу в легком весе встречаются Александр Бодрашев — Советский Союз и Тони Зайлер — Австрия.

Сажин чуть отодвинул табурет, проверил, все ли на, месте — вода, нашатырь, губка, полотенце, — сел и посмотрел на ринг между первым и вторым канатами.

Из противоположного угла на ринг так же смотрел Петер.

Боксеры протянули друг другу руки, и судья, выдержав паузу, выдохнул:

— Бокс!

Влажный горячий ветер идет с океана, только в тени от скал еще можно дышать. «Ну-ну, здорово, старина!» — говорю я мысленно, глядя поверх невысоких, непрерывно бьющих в прибрежные камни волн, и прихожу к узкой песчаной отмели; передо мною соленая прозрачная вода; сзади выветрившаяся, почти отвесная стена из красного камня; в сильные штормы волны накидываются на скалы и разрушают их. Я, как всегда, один здесь; медленно стаскиваю с себя рубашку, брюки; из-под обломка камня, который я нечаянно цепляю, выскакивает мелкий ловкий краб и быстро, боком-боком бежит к воде; я загораживаю ему дорогу, он сердится, подскакивает, и я даю ему уйти: пусть, зачем обижать такого маленького?

Ложусь на песок, от солнца пот не успевает выступить, высыхает; и в душе все как выжжено — пусто, легко, ничего не было, и нет, и не будет, только вот это беспощадное солнце льется сквозь крепко сжатые веки, льется непрерывно; и я поскорее перехожу в тень от скалы и опять ложусь, оставив на солнце лишь ноги до колен. Они все время болят, и их надо хорошо прожарить; я через силу ощупываю себе грудь, плечи, лицо; да, я никогда не был красив, а теперь вот, после несчастья, совсем опустился. Правда, тетушка Молли всегда говорит, что выгляжу я не больше чем на тридцать, но я-то сам знаю, сколько мне в самом деле, и знаю, почему эта ложь тетушке нравится. Идиот, на что я ухлопал всю свою жизнь? А теперь что можно сделать? Только вспоминать и жалеть, а больше ничего.

Что-то все время колет бок, я шарю под собой, нащупываю в песке несколько ракушек и забрасываю их подальше. Небо, очень синее и далекое, успокаивает, и, как только я начинаю глядеть вверх не отрываясь, сразу приходит дрема.

Я вздрогнул и открыл глаза, словно от резкого толчка. Опять прозвучал мучительно знакомый голос:

— Чарли, старина! Вы?

Огляделся — пустынная отмель, красные скалы, по-прежнему идут на камни невысокие волны и слышится ритмичный раскат разбивающейся волны. Э-э, опять та же чертовщина, пора бы и пообедать, а то на голодный желудок всегда что-нибудь мерещится. Но разморило вконец, встать трудно, еще труднее открыть глаза, а земля подо мной движется, я чувствую, как она движется, я знаю, что она движется, и у меня все время такое ощущение, что вот-вот она совсем выскользнет из-под меня и я останусь совершенно один: ни земли, ни камня, ни живого краба. И я лежу, боясь открыть глаза, задрав острый подбородок, выставив костлявую, узкую грудь и худые колени, парящий вверху орел наверняка меня видит и считает, что это старая, нестоящая падаль. Я знаю, что орел висит как раз надо мной. Я быстро открываю глаза и вижу в небе медленно плывущую далекую черную точку: высоко-высоко, эх, негодяй, надо же так уметь! Потом я ни о чем не думаю; было самое страшное открыть глаза, а теперь ерунда, вот только в ушах начинает болеть, словно там плещется этот проклятый океан, а голова огромная, гулкая, ну совсем раковина, старая, пустая. Пропала голова. Да, да, вот оно, все начинается опять, но это ничего, только и на этот раз нужно выдержать и не поддаться. Все чушь! Это все океан, ядовитый зеленый океан, вот, вот, опять этот голос, хриплый, надтреснутый знакомый голос, и он опять будет рассказывать о знакомых надоевших делах. Я не хочу больше ни о чем думать, ни о чем вспоминать! Ну да, я был молодым и сильным, у меня были родители, потом женщины; но зачем мне об этом рассказывать? Вот, вот, опять тот же тихий свист, тонкая раскаленная игла сверлит воздух, он долго не обрывается.

А, к черту, я знаю, что нужно сделать. Вот так. Я рывком поворачиваюсь и начинаю сыпать себе на голову горячий песок, он лезет в глаза, в уши, забивает ноздри и рот, но мне хорошо. Однако сегодня определенно что-то новое. Этого еще мне не хватало.

— Здравствуй, здравствуй, — говорю я. — Послушай, где это я тебя видел?

Какая интересная все-таки промоина, по ней можно, оказывается, спуститься в самый центр Земли, она, как бурав, вворачивается все глубже и глубже; нет, нет, это действительно чудесное изобретение, тут ничего не скажешь. Молодец, Ульт, молодец, я рад за тебя.