Но к чему отступления?

Герой мой скоро из студента превращается в кандидаты; старичок отец его умирает; матери его давным-давно нет на свете. Он круглый сирота - он вольная птица и наследник 45 заложенных и перезаложенных душ. Он продает их и выручает за уплатою долга 5 000.

Школьные тетради под столом, бутылка шампанского на столе; ломбардный билет разменен.

- Чокнемся, мон-шер! - говорит он своему родственнику-офицеру, который уже вышел в отставку и женился в Москве. - Я теперь не менее тебя чином: я кандидат. Не шути, брат, со мною!

- Чокнемся, дружище, чокнемся! - со вздохом отвечает отставной офицер, - что чины, братец, не в чинах дело! Была бы воля своя. А то… (офицер махает рукою). Не женись, Петя, не женись, милый… Напиши-ка, братец, куплеты против женитьбы. Ей-богу, напиши… а уж я вот какое тебе скажу за это спасибо…

К новому кандидату очень к лицу его форменный фрак с пуфами на плечах, с высоким воротником и длинными фалдами! Блестящая пуговица сверкает на его черной манишке; подбородок его то ныряет в пестрый волнистый галстук, то снова выскакивает на его поверхность; лицо лоснится самодовольствием. Комнатка его убрана с большим вкусом. На стене висят картиночки и портретцы великих людей. На этажерке стоит серебряная сахарница, четыре книжки в ярком переплете и бумажник, подаренный кузиною, на котором стальным бисером по розовому полю вышито: souvenir. Он - сидит за письменным столиком своим и сочиняет статейку, под заглавием: "Теория и практика красноречия", - глубокомысленная статейка!

Все бедные кандидаты начинают обыкновенно свое служебное поприще с учительства. И мой молодой человек делается также учителем.

Начальство тех заведений, где он учит, довольно его аккуратностию. Его похваливают и дают ему награждение. Слухи о его способностях и главное - аккуратности распространяются по Москве. Родители его ищут, он в иных домах получает уже по десяти рублей за час!

Жизнь шире и шире раздвигается перед ним. Иногда он обедает у Яра, а после обеда играет у приятеля в преферанчик и вистик; он танцует на замоскворецком балку. Он не пропускает ни одного представления, когда Мочалов играет в трагедии… А деньги выходят незаметно. Проклятые деньги! Прощайте же вы - невинные грезы юности! Прощайте и вы, труды бескорыстные!

"Не хочу печатать в журнале ни одной строчки без денег! - думает он, притопнув решительно ногой. - Надо же попить да повеселиться!.."

В свое время и любовь идеальная приходит. Как же без идеальной любви? Герой мой влюбляется в барышню, вздыхает, пишет стишки "К ней" и печатает их; он, разнеживаясь смотрит на милую воровку своего покоя, а отставной офицер подходит к нему, ударяет его по плечу и говорит: "Ах ты, Марлинский этакой! Ну, смотри, мечтатель!.. Держи ухо востро, братец, а то и не увидишь, как скрутят!.."

Впрочем, герою моему и не нужно предупреждения. Он влюбился больше для того, чтоб только писать стишки "К ней". У него уж теперь не любовь на уме… Ему смертельно хочется сделаться редактором какой-нибудь газеты, какого-нибудь повременного издания.

Вот как! Эта мысль беспощадно повсюду гоняется за ним. Мысль хорошая! Говорят, будто бы, точно, очень лестно для самолюбия увидать в конце газеты или хоть биржевого прейскуранта свое имя, набранное капителью! У моего молодого человека нет ни малейшей надежды выхлопотать себе позволение издавать журнал или газету, - несмотря на то, он все пишет программы журналов и газет и все толкует об литературной добросовестности и благонамеренности…

Но в Москве скоро становится ему неловко и скучно. Там нет газет, там нет фельетонной литературы, там не любят легкого чтения…

То ли дело Петербург!.. Петербург только и хлопочет о деньгах. Там раздолье литературным спекулянтам, шутам и гаерам… Там ловкие люди приобретают великие капиталы различными литературными проделками; там пользуются литературной славой - господа, не написавшие ни одной строки… Там… но мало ли чего нет там? Вот отрывок из письма, которое автор "Теории и практики", будущий петербургский фельетонист, получил от одного петербургского действительного фельетониста - своего друга.

"Да, Петя, ваша Москва деревня в сравнении с нашим Петербургом… Что тебе без всякой славы и вознаграждения работать в московских журналах, о существовании которых у нас и не подозревают? Я знаю, что ты получаешь там не больше 25 руб. за оригинальный лист, хоть и прикидываешься, плут, будто не берешь менее 150 р., а здесь 4 000 р. в год получает всякий корректор. Здесь, душа, корректурою наживают себе славу… Я скажу тебе про себя, что, кроме жалованья, известного тебе, я пользуюсь и другими невинными доходцами: все кондитеры, например, меня знают; я всякий день захожу в кондитерские и ем даром просто сколько душе угодно; волочусь, дружок, без пощады; креманом меня так и обдают и купцы, и актеры, и офицеры… Словом, здесь настоящий рай земной… Образование в Петербурге распространено во всех классах: когда я иду по Невскому, то все проходящие говорят: "А вон идет фельетонист такой-то…" Что, кончил ли ты свой водевильчик, который читал мне прошлого года, в последний приезд мой в Москву? Некоторые куплетцы у тебя, я помню, чудо! Я сам накатал водевильчик…" - и проч.

- В Петербург! в Петербург! - восклицает герой мой, прочитав эти строки… - У меня есть в Петербурге знакомый журналист; напишу к нему и предложу себя к его услугам. Он человек добросовестный - это важное дело; мы с ним, верно, сойдемся… Я наживу себе в несколько лет капиталец, - заведу, может быть, со временем свой экипажец, своих лошадок…

А между тем и службой займусь. В Петербурге нельзя не служить… Деньги - деньгами, а чины - чинами. Одно другому не мешает… Напротив… Я буду принадлежать к самой добросовестной литературной партии…" - и прочее…

Известно, что русская литература, в существовании которой еще многие очень умные люди сомневаются, делится на партии; говорят, будто бы вследствие этого и читающая публика также разделяется на партии… К какой же партии принадлежите вы, мой читатель?

II

Вот что пишет герой мой к другу своему, петербургскому фельетонисту:

"Дело решено, душа моя, я еду в Петербург. Мебель свою я продал, укладываю картинки, - боюсь, чтоб в дороге стекла не перебились; приищи мне квартирку, mon cher, тебе это легко; ты со всеми знаком и все знаешь. Я сошелся с А** на выгодных условиях.

Фельетон газеты будет в моем полном распоряжении. Один мой знакомый приискал мне также место в** департаменте. Сумма, которую я буду получать, обеспечивает мою жизнь, даже можно будет и пожуировать раз в месяц. Впрочем, только бы мне добраться до

Петербурга, а деньги наживать станем; у меня теперь в запасе три водевиля, которые я переделал с французского. Пущу их на петербургскую сцену. В этих водевилях, я тебе скажу по совести, есть куплетцы презабористые… Надеюсь, душа, что хотя мы фельетонисты двух враждебных газет, но это не помешает нашим приятельским отношениям. В моей добросовестности сомневаться тебе нечего. Хочу также, голубчик, приняться за перевод

Шекспира стихами. Надо познакомить нашу публику с этим великим писателем. Ты знаешь, что я всегда был шекспирианцем, mon cher. К тому ж переводом Шекспира в стихах легко можно составить себе в литературе громкое имя. В Петербург! В Петербург!..

В Петербурге - то ли дело?

В Петербурге - просто рай.

Не робей… Пиши лишь смело

Да деньжонки зашибай!

Adieu. Я твой whilst this machine is to him, как говорит Гамлет…"

По приезде в Петербург фельетонист завивается у Фаге, покупает галстук у Чуркина, шляпу у Фалелеева, пахучие перчатки под вывескою Оленя, надевает синий сюртучок с бранденбурами и кистями работы портного под вывескою: "Au Journal" и идет гулять по

Невскому проспекту. В таком щегольском наряде он очень хорош! И, вероятно, чувствуя это, он появляется в первый раз на поприще фельетонное под псевдонимом "Светского человека".


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: