Я же знаю Бела-Куна более порядочным именно в держании себя при встрече и разговорах со мной.

Итак, что в воспоминаниях пресловутого секретаря более преступного и ложного, которое Ц.К.В.К.П., по-моему, должен презреть, как я его презираю, и изъять его, как авантюристическую подлость, из употребления в борьбе своей партии против Махно и махновщины?

Ложно в этих документах секретаря, главным образом, то утверждение, что, как будто бы, я, находясь со своим штабом в с. Ульяновке Павлоградского уезда, вызвал к себе из Павлограда Бела-Куна, что бы сговориться с ним о заключении договора против генерала Врангеля. Преступно ложно само описание приезда к нам Бела-Куна, допущения его ко мне, встречи, тем наших разговоров и т. д., и т. п. Ведь Ц.К. большевиков известно, а если нет, то должно быть известно, что Бела-Кун с рядом ответственных лиц большевистской партии приезжал ко мне в Ульяновку в 20-х числах октября, когда соглашения между нами, за исключением одного 4 пункта, были уже подписаны обеими сторонами, и при моем штабе находились представители украинского сов-правительства и соответствующих других партийных большевистских органов во главе с тов. Васильевым.

Бела-Кун же приехал ко мне с особого характера поручениями от центральных органов большевистской партии и ее государственной власти. И одно из этих поручений выразилось во вручении мне Бела-Куном лично пакета-подарка с более стами фотографических карточек и портретов от Исполкома III-го интернационала, на котором была подчеркнута надпись: «борцу за Рабоче-Крестъянскую Революцию тов. Батько Махно».

Пакет с подарком и этой надписью Бела-Кун вручил мне не распечатанным и с особой почтительностью.

Другое поручение выразилось в том совершенно искреннем и благородном, по-моему, старании Бела-Куна выяснить непосредственно у меня лично о состоянии моего здоровья, о том, удачно ли сделана присланным Раковским из Харькова хирургом мне операция, не нужно ли снова прислать для консультации хорошего профессионала и т. д.

Был разговор между мною и Бела-Куном и о более серьезных делах, касательно Красной Руси и Венгрии. Но этот разговор при настоящем положении самого Бела-Куна и вообще революционных дел более широкого масштаба, я, как анархист-революционер, считаю для себя неуместным выяснять, считая, что на это будет свое особое время...

И, наконец, четвертое поручение выразилось в особом старании Бела-Куна добиться от меня, как от полководца революционных партизан, мнения о действиях командования сводного корпуса красной армии (если не ошибаюсь, то корпуса под общим командованием Гайя), который перед этим за несколько месяцев, будучи отрезан на противопольском фронте внезапным и решительным польским контрнаступлением, не нашел, как известно, выхода из окружения его частями польских армий и перешел границу Пруссии, где и сложил, по требованию прусских властей, свое оружие. На этот вопрос Бела-Кун как-то особенно добивался от меня моего мнения и на ломанном в его выражениях русском языке и при помощи переводчика - на немецком.

Конкретно, Бела-Кун ставил мне тогда так свой вопрос: - Что, если бы Вы, батько Махно, со своим командным составом были на месте командиров этого корпуса, - сложили бы вы свое оружие по требованию контрреволюционных прусских властей?

Я ему ответил на это - нет! Имея хорошо вооруженный, да еще сводный (конно-пехотный) корпус или, скажем, одну дивизию, я, как командир-революционер над этой единицей, сознающий, что и я и составляющие ее бойцы ведем борьбу против контрреволюционного мира, - я этого не сделал бы. Тем более, что я, очевидно, знал бы, как, должно быть, знало и командование сводного корпуса, что, кроме сил моей единицы, есть еще силы красной армии, которые от временного поражения могут быстро оправиться и снова перейти на своих боевых участках в наступление против сил неприятеля.

- А что бы Вы делали на территории Пруссии? - заинтересованно Бела-Кун спрашивал меня.

Я ему сказал, что на прусской территории я и часу не задержался бы, а расчленил бы вверенную мне единицу на особые ударные группы и пошел бы глубокими тылами польской армии, уничтожая все пути и средства их снабжения и вооружения.

По этому вопросу мы много говорили, и на нем наш разговор с Бела-Куном был закончен.

После, Бела-Кун говорил с моими помощниками и так близкими мне в повстанчестве товарищами. Говорил он с ними о многих делах, касался и подписанного соглашения и выдвигавшегося нами, как раз в это время, добавления к этому соглашению, которое после выразилось, в 4-м пункте и подлежало, после предварительного совещания Украинских большевистских властей с Москвой, обсуждению и подписанию с нами. Но и с моими помощниками, как и со мной, Бела-Кун держал себя совсем не по-бандитски, как это его выставляет его бывший секретарь Леглер в своих воспоминаниях, печатаемых в газ. «Вечерняя Москва» и одесских газетах, т. е. ни бандитами, ни сволочью Бела-Кун никого из нас, будучи между нами, не называл.

Да и мог ли позволить себе Бела-Кун вести себя так со мною, да еще в присутствии моих революционных помощников?! Лучше всего на это могут ответить сами же большевики, начиная от Антонова-Овсеенко, Льва Каменева, Межлаука, Ворошилова, Дышлового, Бела-Куна, и кончая менее заметными большевистскими величинами, встречавшимися со мною на боевом посту революции.

Я же лично, - вопреки всякого рода проходимцам, вроде бывшего деникинско-врангельского, теперь большевистского генерала Слащова и французского коммуниста-большевика Барбюса, клевещущих на меня, обзывая меня агентом Антанты; или хорошо присосавшимся к большевистской власти писателям Вересаева, А.Толстого и Пильняка, позорно выводящим меня в своих побасенках, написанных под тон и в унисон диктаторов, антисемитом-погромщиком, - вопреки всей наглости этих и им подобных проходимцев, которой все мои враги пользуются в своей клевете на меня и на связанное с моим именем движение украинских тружеников, - я считаю себя вправе перед прошлым, настоящим и будущим трудящихся СССР и мира, чтобы сказать Всесоюзной большевистской партии и ее Ц.К., - почему партия поощряет в своих рядах авантюристам измышлять всякую, какая только взбредет им в голову ложь, против идейных противников партии, - в данном случае, против меня и связанного с моим именем движения? Почему партия большевиков, добившись, за счет общих усилий всех революционных групп и организаций господствующего политического положения в стране, так обанкротилась идейно и так опошлела тактически по отношению своих противников, что не находит иных средств для борьбы с ними, кроме лжи? Почему партией допускаются искажения таких исторических фактов и связанных с ними неопровержимых истин, которых история наших будущих поколений не пройдет молча, но которые партия или от имени партии этой истории преподносятся искаженными, ложными?

Разве Всесоюзная партия коммунистов-большевиков и ее районные, областные и центральные руководящие органы, обанкротившись на своих властнических государственных постах, пришли уже окончательно к тому, чтобы для настоящего и будущего партии революционная честь больше не нужна, а потому, дескать, давай в ее ряды всякую нечисть, поощряй этой нечисти всякую подлость, какую только она может измышлять против противников партии, лишь бы нечисть эта подчинялась общим партийным директивам партии и ее центральных органов?

Если это так, тогда совсем другое дело. Тогда нужно только, не лицемеря открыто сознаться в этом.

Тогда и широкие массы беспартийных тружеников поймут и самое партию и цели ее иезуитски предательских вывихов по отношению их прямого дела освобождения.

Правда, для властнической партии не выгодно, чтобы широкие массы тружеников поняли ее полностью, да еще за иезуитским ее отношением к их делу. За этим ведь скрываются для широких трудовых масс в СССР пути ликвидации политического безумия партии. Но это необходимо, крайне важно - и большевистская партия в целом должна это понять - для трудящихся СССР и для трудящихся мира, которые должны предостеречь себя и свое новое поколение от большевистской партийной школы лжи, с которой партия за 10 лет своего царствования в стране над правом и жизнями трудящихся не только что не смогла расстаться, порвать связи, но еще более сроднилась и продолжает родниться, как с чем-то будто бы исторически сросшимся с самой идеей большевизма.