– Нет, сэр.

– Если бы не ваше вмешательство, Бертрам Вустер отсидел бы тогда срок в местной кутузке. Кто может поручиться, что этот её пустячок не подвергнет меня той же опасности? Как бы мне хотелось от этого отвертеться, Дживс!

– Я вполне понимаю вас, сэр.

– Но я никак не могу, я вроде тех парней из «Лёгкой кавалерии»1. Вы помните, как там про них было?

– Очень отчётливо, сэр. «Дело их – не рассуждать, а идти и умирать».

– Вот именно. Пушки справа, пушки слева, грохот залпов и разрывов, а они должны мчаться в атаку, что бы там ни было. Уж я-то хорошо знаю, что они чувствовали, – заключил я мрачно, вдавливая педаль акселератора. Чело было хмурым, боевой дух – ниже некуда.

Прибытие в Маршем Мэнор едва ли помогло разгладить первое и поднять последний. Обстановка, в которой я оказался, переступив порог гостиной, была настолько уютной, насколько можно пожелать. Камин с горящими поленьями, удобные стулья, чайный столик, издававший бодрящий аромат тостов с маслом и пышек – всё это, конечно, было очень приятно встретить после долгой езды промозглым зимним вечером. Но одного взгляда на присутствующих было достаточно, чтобы понять – я угодил в то самое местечко, где всё вокруг радует глаз, и лишь человек ничтожен2.

Когда я вошёл, их там было трое, причём все явно представляли собой самые примечательные продукты, какие только мог произвести Хэмпшир. Один был маленький тщедушный типчик с тем видом бороды, который доставляет так много неудобств – как я понял, это и был хозяин дома. Рядом сидел другой, примерно той же конструкции, но более ранняя модель – явно его отец – тоже обросший бородой по самые уши. Третьей была крупная расплывшаяся женщина в роговых очках, которые выдавали профессиональную слабость всех бумагомарак женского пола. Очки делали её удивительно похожей на мою тётю Агату, и – не стану скрывать – сердце у меня чуточку ёкнуло. Тётушка Далия явно переоценила лёгкость задачи, предложив мне сыграть на струнах души этой женщины.

После краткой паузы для моих позывных в эфире она представила меня остальной шайке, и я совсем уж было собрался проявить вежливость и спросить Эверарда Фодергилла, что из картин он написал в последнее время, как вдруг он застыл на месте.

– Тсс! – прошипел он. – Вы слышите, мяукает кошка!

– Ээ, что? – растерялся я.

– Мяукает кошка. Я уверен, что слышу, как мяукает кошка. Прислушайтесь!

Пока мы прислушивались, дверь отворилась и вошла тётя Далия. Эверард адресовал свой призовой вопрос ей.

– Миссис Траверс, вы не видели снаружи мяукающей кошки?

– Нет, – ответила моя престарелая родственница. – Никаких мяукающих кошек. А вы что, их заказывали?

– Не выношу мяукающих кошек, – заявил Эверард. – Мяукающие кошки действуют мне на нервы.

На этом мы временно покончили с мяукающими кошками. Подали чай, я занялся тостами с маслом, и так мы коротали долгий день, пока не наступило время переодеваться к обеду. Армия Фодергиллов тронулась с места, и я было направился за ними, когда тётушка Далия меня остановила.

– Секундочку, Берти, – сказала она. – Прежде чем ты пойдёшь надевать свежий воротничок, я хочу тебе кое-что показать.

– А мне хотелось бы узнать, – парировал я, – что это за дело, которое вы хотите мне поручить.

– О деле позже. Оно связано с тем, что я тебе покажу. Но сначала – слово нашему спонсору. Ты ничего не заметил в Эверарде Фодергилле, вот только что?

Я покопался в памяти.

– Я бы сказал, он какой-то немножко дёрганый. Пожалуй, слегка перегибает палку насчёт мяукающих кошек.

– Вот именно. У него нервы никуда не годятся. Корнелия говорит, что раньше он очень любил кошек.

– Похоже, он до сих пор ими интересуется…

– Его подкосила эта чёртова картина.

– Что ещё за чёртова картина?

– Сейчас покажу. Пошли.

Она провела меня в столовую и включила свет.

– Смотри, – сказала она.

Это была большая картина, написанная маслом. Из тех, что, вроде бы, называют классическими. Тучная женщина, одетая по минимуму, обсуждающая что-то с голубем.

– Венера? – предположил я. Это обычно самый верный ход.

– Да. Работа старого Фодергилла. Он как раз тот человек, который способен намалевать женский день в турецкой бане и назвать это Венерой. Это его подарок Эверарду на свадьбу.

– Вместо обычного ножа для рыбы. Отличная экономия. Ловко, очень ловко. И насколько я вас понял, последнему она не нравится.

– Ещё бы! Это же мазня. Старик – всего лишь бестолковый любитель. Но Эверард обожает отца и не хочет задеть его чувства, так что не может просто приказать снять её и сунуть в чулан. Она его просто доконала – ему приходится смотреть на неё всякий раз, когда он хочет заморить червячка. И что в результате?

– Хлеб становится пеплом у него во рту.

– Вот-вот. Она сводит его с ума. Ведь Эверард – истинный художник. Он пишет отличные вещи. Кое-что даже выставлено в галерее Тейт. Посмотри-ка сюда, – показала она на другой холст. – Вот одна из его работ.

Я бегло оглядел картину. Она тоже была классическая и на мой непросвещённый взгляд мало отличалась от первой, но полагая, что от меня ждут критического суждения, я заметил: «Мне нравится патина».

Обычно это тоже верный ход, но на этот раз, похоже, я сказал что-то не то, и моя родственница презрительно фыркнула.

– Молчал бы лучше, олух несчастный! Да ты даже не знаешь, что такое патина!

Тут она, конечно, попала в точку – я не знал.

– Сам ты патина! Ну ладно, короче, ты понял, почему Эверард дёргается. Когда человек может писать как он и при этом вынужден день за днём созерцать этакую Венеру каждый раз, когда садится перекусить, это естественно задевает его за живое. Ну вот, допустим, ты великий музыкант. Понравилось бы тебе выслушивать дешёвую вульгарную мелодию, одну и ту же, каждый день? Или если в «Трутнях» тебе пришлось бы ежедневно за обедом сидеть напротив кого-нибудь вроде того горбуна из «Собора Парижской Богоматери»? То-то же! Да тебя бы просто вывернуло.

Я хорошо понимал, что она имеет в виду. Мне не раз приходилось сидеть в «Трутнях» напротив Уффи Проссера, и это всегда несколько приглушало мой обычно острый аппетит.

– Ну что, урод, теперь до тебя дошло, в чём дело?

– Дошло-то дошло, просто сердце кровью обливается. Но я не вижу, что тут можно поделать.

– Спроси меня. Могу подсказать.

– И что же?

– Ты просто стащишь эту Венеру.

Я взирал на неё ошеломлённый, молча стоя на Дариенском пике3. Это не моё. Это из Дживса.

– Стащу?

– Прямо сегодня ночью.

– Когда вы говорите «стащишь», вы имеете в виду «стащишь»?

– Именно так. Это и есть тот самый пустячок, о котором я говорила, простенькая маленькая услуга любимой тётушке. О господи! – воскликнула она раздражённо. – Ну что ты надулся как индюк. Это же как раз по твоей части. Разве ты не крадёшь постоянно шлемы у полицейских?

– И вовсе не постоянно, – был я вынужден внести коррективы. – Только по особым случаям, для развлечения, в ночь после регаты, например. И вообще, красть картины – это вовсе не то что стянуть полицейский шлем. Это куда сложнее.

– Ничего сложного. Просто как мычание. Ты просто вырезаешь её из рамы хорошим острым ножом.

– У меня нет хорошего острого ножа.

– Будет. Ты пойми, Берти, – продолжала она увлечённо, – всё складывается просто великолепно. В последнее время в окрестностях орудует шайка похитителей картин. Они стащили холст Ромни из дома неподалёку, а из другого – Гейнсборо. Это и навело меня на мысль. Если и его Венера исчезнет, старик Фодергилл ничего не заподозрит и не обидится. «Эти грабители – знатоки, – скажет он себе, – берут самое лучшее». И Корнелия со мной согласна.

– Вы что, ей рассказали?