— Ох, ну будь же умницей, — умоляюще попросила Кэт свою хнычущую малышку. — Знаю не хуже тебя, а даже лучше, моя бедная овечка, что жарко.

Тыльной стороной руки она отвела со вспотевшего лба мягкую прядку своих светло-золотистых волос. Несомненно, ее уже далеко зашедшая беременность заставляла Кэт чересчур обостренно реагировать на влажность. Как ей хотелось просто спокойно прилечь на соломенную постель, купленную вскоре после того, как бравый красавец почтенный Френсис Декстер наконец-то уехал на войну.

Она полагала, что наследник Декстер-холла, соответственно имеющейся у него информации, поступил с полагающимися приличием и заботливостью. За день до того, как его полувзвод кавалерии собрался на зеленой лужайке за господским домом, он весело пожаловал любовнице, которую собирался покинуть, кошелек, содержащий целых пять фунтов в монетах различного достоинства и чеканки. Но кроме того, он отдал ей нечто гораздо более ценное — тот лист бумаги форматом 13 на 17 дюймов, называвшийся «шутовским колпаком», на котором был записан тот факт, что Генри Уайэтт и его жена Кэтрин признали себя должниками Николаса Спенсера, который в присутствии нотариуса передал данное свидетельство о долге почтенному Френсису Декстеру.

На этот раз неподдельная нежность сменила в улыбке Френсиса Декстера плохо скрытую похоть.

— Призываю в свидетели всех сияющих ангелов Бога, Кэт Уайэтт, ты редкая, прекрасная бабонька, — сказал он. — Мне приятно, что у моего внебрачного ребенка будет такая чудесная красивая мать. — Он вскочил в седло, покрытое желтым бархатом. — Заходи ко мне, когда ему или ей что-нибудь понадобится — если пожелаешь. Клянусь, я не буду отрицать, что побочный ребенок — мой.

Кэт снизу вверх посмотрела на него — молодого, красивого, темноволосого, верхом на серой выезженной кавалерийской лошади, которая могла подняться на задних ногах и ударить передними копытами так же хитро, как боксер.

— Езжай, — сказала она низким голосом, окрашенным горечью и ненавистью слишком острыми, чтобы их можно было выразить. — Езжай и, когда окружат тебя враги, когда откажет тебе оружие и смерть заглянет тебе в лицо, вспомни, что мое проклятие тяжело лежит на твоей голове. Если же останешься цел на войне, тогда помни, что когда-нибудь Генри Уайэтт собьет с тебя спесь.

Почтенный сэр Френсис слегка побледнел, но, подбирая вожжи, все же рассмеялся резким скрипучим смехом.

— Гран мерси за такое прекрасное пожелание на дорогу, миссис Уайэтт! — прокричал он, дал шпоры коню и ускакал галопом, оставив ее стоять, совсем как беременную нежеланную шлюху, сжимающую его кошелек и бумагу о долговом обязательстве Генри.

Все это вспомнилось, пока Кэт завертывала крошечное тельце Генриетты в чистые пеленки. Она с беспокойством осмотрела плохо сформированную ножку ребенка. Слава Богу, та выглядела немного прямей. Может, терпеливые растирания и поглаживания вернут ее в нормальное положение?

— Иди-ка сюда, моя сладкая маленькая разбойница, — ласково проговорила она и, взяв ребенка на руки, перенесла его в тень груши, где ветерок с Темзы, возможно, сумеет уменьшить сыпь, покрывающую эти нежные шейку и ручки. Когда она укладывала малютку в камышовую корзину, служащую колыбелью, тень, упавшая на траву рядом с ней, заставила Кэт испуганно обернуться и встревоженно посмотреть вверх — в нынешние времена Лондонский Пул так оживился, что в город потянулись всевозможные люди в поисках работы на кораблях ее величества или на судостроительных и судоремонтных верфях на берегу Темзы.

Кэт инстинктивно прижала к себе Генриетту, и ребенок завизжал.

— Гарри! — Он стоял перед ней, худой и мускулистый, совсем не такой, каким она его запомнила, но в синих глазах сиял все тот же спокойный свет, волосы оставались того же густого каштаново-рыжего цвета, так возбуждавшего ее в Сент-Неотсе.

— Кэт! Родная моя, милая! — вскричал он и широко раскинул руки.

Но сияние на его лице поблекло, когда Кэт, избегая объятий, отшатнулась от него, словно от нищего, пораженного какой-то отвратительной болезнью.

— О Гарри, Гарри! — запричитала она. — Неужели это действительно ты?

— Конечно, я. Почему ты пятишься от меня? Разве малютка, которую ты держишь, не наша?

— Да, она наша, но… но…

Его радостный взгляд погас, когда он заметил, как задирается вверх на ее вздувшемся животе коричневый залатанный передник из грубой шерстяной материи. Он снова шагнул к ней.

— Поцелуй меня, милая, ведь жуть как давно… — «Конечно, она просто прибавила в весе», — подумал Уайэтт. Но Кэт опять отшатнулась и пятилась до тех пор, пока ветви груши не преградили ей путь к дальнейшему отступлению.

— Кэт, — в голосе его появились натянутость и резкость. — Кэт, почему ты так странно глядишь на меня? Почему ты пятишься?

— О Г-гарри! Мне больше не… не подобает быть у тебя в объятиях или чувствовать, как ты целуешь меня своими д-дорогими губами.

Он выронил из руки обтянутый вощеной бумагой сундучок и заключил мать с кричащим ребенком в свои объятия.

— Посмотри на меня, Кэт, — потребовал он и крепко держал ее до тех пор, пока наконец ясные серые глаза жены не затрепетали, робко поднявшись, чтобы встретиться с его взглядом. — Прежде чем ты произнесешь хотя бы слово, знай: сейчас я так же уверен, как тогда, когда мы будем стоять пред Божьим престолом, в том, что, от какой бы напасти это ни случилось, это было не по твоей воле и не ради твоего удовольствия.

Почти грубо он взял у нее плачущего ребенка, восхищенно посмотрел на это крошечное, залитое слезами личико и спросил низким голосом:

— Как ты ее назвала?

— Твою д-дочку зовут Г-генриетта.

Уайэтт положил ребенка в корзину, затем, не обращая внимания на непристойные замечания компании моряков, идущих к реке, крепко, очень крепко прижал к себе жену. Наконец он отпустил ее, бездыханную, сияющую и в то же время очень несчастную, и, кивнув в сторону старой развалюхи, спросил:

— Значит, здесь вы живете?

— Да, Гарри. Уже больше года. Но не будем туда входить — проснутся дети Полли Фостер. О Гарри, Гарри, каким же ты стал сильным!

— А ты такой красивой, какой мне и во сне не снилась.

Они уселись на заросшую травой насыпь, и Кэт, отводя глаза в сторону и запинаясь, поведала ему печальную историю о том, как оказалась в отчаянном положении и как почтенный Френсис Декстер воспользовался ее несчастьем. От Генри она не услышала клятв отомстить и подумала, что это так на него похоже, однако заметила появившиеся по углам его рта незнакомые ей жестокие складки. Наконец он сказал:

— Кэт, родная моя, верная моя супруга, пожалуйста, опиши мне этого парня как можно подробней. Не хотелось бы мне убить не того человека.

— Нет, обещай, что не будешь нападать на него, — взмолилась она, охваченная дурными предчувствиями. — Что было, то было. Мастер Френсис ловко владеет и шпагой и пистолетом, а его папаша, лорд Энтони Декстер, придворный фаворит. Если он догадается о твоих намерениях, то убьет тебя в один миг.

Румяное лицо Уайэтта потемнело пуще прежнего. Следующие слова он отчеканил так резко, словно выплюнул изо рта:

— Не бойся. Я научился, как избегать ловушек, и больше не суну слепо свою голову в петлю. Когда этот гнусный пес Декстер издохнет, только один он узнает, что это я отправил его в ад, где он получит свое вознаграждение.

Постепенно, радуясь тому, что они снова вместе, влюбленные забыли о своем несчастье, и, оставаясь под грушевым деревом, Уайэтт наглядеться не мог на крохотное личико своей дочери.

«Спасибо судьбе, — мысленно успокаивала себя Кэт, — он так мало смыслит в грудных детях, что даже не заметит ее искривленную ножку». Солнце опустилось ниже, и вот по тропинкам, исчертившим узорами сельскую местность, побрели с пастбищ красно-белые коровы. А он описывал плавание, восхищался хитростью Золотого адмирала, его очарованием и оригинальными приемами ведения штурма Яркими, живыми красками он написал ей портрет своего друга Хьюберта Коффина и то, как обнаружил Питера среди колонистов на Роаноке. Он позволил ей живо представить себе разграбление Санто-Доминго и Картахены, захват Сент-Августина и, наконец, спасение тех умирающих от голода бедолаг на острове Роанок.