Расплатившись за отбивную котлету и убедившись, что честный Мишо в самом деле не поставил в счёт стаканчика бордо, ограничившись тем, что сосчитал котлету в тройную цену, Беляев встал и вышел на лестницу.

Тотчас же его догнал хозяин и провёл тёмным коридором к ободранной двери, на которой прибита была бляха с внушительной надписью: «Victoria. Hotel du Nord».

Распахнув дверь в микроскопическую комнатушку с тусклым окном, выходившим прямо в брандмауэр соседнего дома, с жалкими бумажными обоями и колченогим столом, вздрагивающим при каждом движении, Мишо зажёг жестяную лампочку и, указывая на заржавленную железную кровать широким жестом гостеприимного хозяина, сказал:

— К услугам мсье все удобства. Мсье прикажет сейчас принести костюм или… Ах, мсье, быть может, желаете отдохнуть на постели?

Беляев, содрогнувшийся при одном взгляде на продранное в нескольких местах и покрытое сальными пятнами ветхое одеяло, понял намёк хозяина и, вынув бумажник, отсчитал ему шестьдесят марок.

— Не думаете ли вы, мсье, что вам следовало бы прибавить одну бумажку ещё… в пользу того бедного матроса, который уступает вам свой костюм? — деликатно сказал Мишо, тщательно пересчитав деньги.

Беляев, у которого чесались руки сделать столь же красивый, сколь и энергичный «жест» в сторону хозяина, снова со вздохом вынул бумажник и прибавил пять марок.

Мишо прислал оплаченный авансом костюм часа через четыре. Беляев разложил на столе засаленные матросские штаны с узеньким чёрным ремешком, тонкую полосатую фуфайку с открытым воротом и короткий истрёпанный ватный бушлат. Тут же была старая синяя фуражка с треснутым козырьком.

К чести Мишо, надо сказать, что он не забыл присоединить к узелку настоящий матросский нож «пукко» с отточенным, как бритва, лезвием в кожаных ножнах.

Беляев не без чувства брезгливости надел на себя принесённый костюм, оказавшийся ему как раз впору, прицепил к ремешку «пукко» и принялся укладывать в саквояж свои вещи.

Оставив в бумажнике рекомендательные письма институтского профессора и кое-какие бумаги, он вынул из него деньги и пересчитал небольшие зеленоватые билетики, на которые ему разменяли ещё в Выборге деньги.

Всего вместе с деньгами, бывшими в портмоне, у него оказалось без малого пятьсот марок.

«Двести целковых — это ещё слава Богу!» — подумал он и, отделив мелочью двадцать пять марок, принялся зашивать в подол фуфайки остальные деньги.

В коридоре застучали тяжёлые шаги, и, прежде чем Беляев успел вскочить с кровати и повернуть ключ, в комнату ввалился курносый белобрысый матрос с красным обветренным лицом и бегающими беспокойными глазами.

— Хюве пейвэ! — поздоровался он, и его острые сверлящие глазки с изумлением остановились на лежавших ещё на столе кредитках и на изящном новеньком саквояже оборванного постояльца.

— Не понимаю… Что нужно? — с сердцем вскричал Беляев по-французски, торопясь прикрыть деньги снятым бушлатом.

— С «Лавенсари», — сказал матрос, с любопытством разглядывая комнату и её владельца. — Лодка! — сказал он ломаным французским языком. — Капитан Маттисон ехать прикажи…

— Хорошо! Сейчас буду готов! — крикнул Беляев, сконфуженный неожиданным вторжением матроса. — Подите, позовите хозяина!

Матрос, очевидно понявший его приказание, нехотя повернулся к двери, но пошёл не сразу и долго ещё топтался на пороге, не стесняясь следя за тем, что делал Беляев.

Мишо, явившийся на зов с угрюмым видом и с добросовестностью артиста демонстративно грубо начавший объясняться при постороннем с оборванным постояльцем, взял «вещи, оставленные капитаном Маттисоном», уложив их в объёмистый портплед, действительно принадлежавший рыжему шкиперу, он передал всё это матросу с «Лавенсари» и, сердито ворча по-фински, принялся торопить Беляева.

— Перкеле-саттана! — ворчал добросовестный артист. — Капитан Маттисон набирает всякую шваль, а потом возись с разными нищими… Ну, проваливай, проваливай!

Белобрысый матрос, с недоверчивой усмешкой наблюдавший эту сцену, взвалил портплед на плечи и двинулся с лестницы.

Пузатая коротенькая двойка покачивалась у набережной, зацепленная кошкой за какой-то плот, то совсем утопавший в воде, то выставлявший из неё осклизлую, чёрную, покрытую плесенью бревенчатую спину.

Белобрысый матрос опустил в шлюпку портплед, ловко прыгнул сам и, взявшись за вёсла, выжидательно посмотрел на Беляева.

С непривычки и от невольного смущения под испытующим наглым взглядом белобрысого матроса Беляев поскользнулся и чуть не окунулся в воду между плотом и шлюпкой.

Матрос молча выправил лодку, закачавшуюся от прыжка Беляева, и налёг на вёсла.

Беляев уселся на корме и от нечего делать (двойка была без руля) принялся читать названия судов, мимо которых они проходили.

Шлюпка, по-утиному поклёвывая носом на короткой волне, прошла мимо нескольких парусников, потом, словно под навес большого сарая, спряталась под кормовой подзор большого парохода-угольщика, далеко выпустившего, словно щупальца, с кормы и с носа толстые канаты и цепи от якорей. На мачтах и реях пароходов мерцали огни. Навстречу, словно вырастая из воды, гоня перед собой пену, скрывавшую корпус почти до фальшборта, и блестя бортовыми разноцветными глазами, зелёным и красным, приближался буксирный пароход, сыпавший искрами из высокой трубы.

Он прошёл саженях в десяти от двойки, и та, сразу взлетевши на гребень огромной взогнанной буксиром волны, так клюнула носом, что у Беляева захватило дух.

Матрос крепко выругался по-фински, получив прямо в лицо доброе ведро грязной портовой воды, а Беляев с невольным страхом поглядел вслед убегающему чудовищу, за которым тянулся огромный, пересыпанный искрами дымный хвост.

«Лавенсари» вытянулась уже на буксире на внешний рейд. Её огни красиво мерцали в лиловом сумраке гаснущего неба ещё довольно далеко, возле невысокого скалистого берега залива.

Белобрысый матрос мерно, словно машина, наклонялся и откидывался назад, неслышно, без плеска, вывёртывая из воды вёсла.

Тёмная масса с сетью снастей и канатов вырастала всё больше. На плоском, обведённом выпуклой медной каёмкой узком транце кормы можно было уже разобрать позолоченные буквы: «Лавенсари». Причаленная на выстрел портовая шлюпка качалась на волне с левого борта, словно поплавок огромной удочки.

Белобрысый матрос обернулся, смерил глазами расстояние до судна и отрывисто кинул вполголоса Беляеву по-французски:

— Ложись!

Тот не заставил повторять себе приказание.

Сильными взмахами подогнав двойку к барку с правого борта, матрос указал Беляеву на выпущенный сверху канат и сказал торопливо:

— Ну, полезай!

— Куда? Что вы? — недоумевал Беляев, не предчувствовавший, что ему придётся подвергаться на пути таким испытаниям.

— Живее, живее! — торопил матрос, короткими ударами весел державший лодку на месте. — Живей, торопись! А то с того борта портовые увидят…

Нечего делать: призвав на помощь все свои познания в гимнастике, Беляев вцепился в канат и тотчас же повис над водой, так как матрос одним ударом вёсел выгнал из-под него шлюпку, чтобы пристать с того борта, где был выпущен выстрел и верёвочный трап.

Рискуя ежеминутно сорваться в воду, Беляев подтягивался на руках, тщетно пытаясь обхватить ступнями болтающийся внизу из стороны в сторону хвост каната.

Наконец ему удалось зацепиться коленом за привальный брус, и, кое-как перевалившись через фальшборт, он очутился на шканцах в узком проходе, прямо перед стеной бревенчатой клетки, подпирающей гружённый на палубу лес.

Благоразумие подсказало ему плотнее прижаться в одном из узких проходов-отдушин, сделанных среди брёвен.

Он слышал отсюда, как на корме и на левом борту раздавалась энергичная ругань Маттисона. Скрипели блоки, на которых двойку поднимали на боканцы. Потом на баке мерно затопали ноги выхаживавших на шпиле якорь.

— Хювясти! — раздалось справа, уже за бортом, должно быть в портовой шлюпке.