— Вы слышите, дети мои, — продолжил алькальд, — и достойный дон Коечо в своем официальном донесении взывает к правосудию о наказании виновных; правосудие не останется глухо к его мольбам! Позвольте же теперь поговорить с вами о моих житейских делах и свободно предаться скорби, которую мне причинило таинственное исчезновение графини и юного графа де Медиана!

Здесь оратор остановился и сделал знак Гагатинто, который, несмотря на изощрение всех своих чувств с целью уловить момент для выполнения требуемых от него услуг, до сих пор оставался безнадежно пригвожденным к своему месту, тщетно мечтая о предмете своей страсти. Дон Рамон между тем продолжал:

— Вам небезызвестны, дети мои, те двойные узы, которые связывали меня с семьей де Медиана, а потому вам легко себе представить горе, которое охватило меня при известии о гнусном преступлении, тем более непонятном для нас, так как мы не знаем ни мотивов, ни виновников похищения. Увы, дети мои! Я теряю могущественную покровительницу, и мое сердце преданного слуги ее, равно как и официального лица, обливается кровью! Да, дети мои, еще вчера я посетил замок Медиана по поводу моей аренды!

— Чтобы попросить отсрочки, — чуть не крикнул Гагатинто, которому были досконально известны все дела его патрона; к счастью, алькальд не допустил свершения столь ужасного промаха, навеки разрушившего бы все надежды эскрибано на получение брюк цвета бычьей крови.

— Терпение, мой почтенный Гагатинто, смирите на время жажду правды, от которой вы сгораете. Да, дети мои, и ввиду той безопасности, в которой, по моему ошибочному мнению, находилась графиня де Медиана, я передал вчера в руки несчастной графини… — здесь голос достойного судьи оборвался, — сумму, равную десяти годам арендной платы, выплаченную мной вперед полностью!

При этом неожиданном признании Гагатинто подскочил на стуле, будто от укуса ядовитой змеи, даже кровь застыла у него в жилах, когда он осознал все значение промаха, который чуть было не совершил.

— Судите же о моем горе, дети мои: сегодня утром графиня должна была вручить мне расписку в получении денег за аренду.

Эти слова вызвали сильное волнение аудитории, хотя никто из присутствовавших не поверил столь странному стечению обстоятельств.

— К счастью, — продолжал алькальд, — в данном случае меня может выручить клятвенное свидетельство людей, достойных всеобщего доверия.

В эту минуту Гагатинто бросился стремительно вперед, подобно долго сдерживаемому потоку воды, и воскликнул с увлечением, потрясая для пущей убедительности руками:

— Я клянусь в этом!

— Он клянется, слышите?! — повторил алькальд.

— Он клянется! — повторили все присутствующие.

— Да, клянусь в этом еще раз, друзья мои, и готов клясться вечно! — подхватил эскрибано. — Хотя, впрочем, одно смущает мою совесть: я не помню в точности, за десять или за пятнадцать лет сеньор алькальд внес арендную плату донье Луизе…

— Нет, мой достойный друг, — скромно прервал его дон Рамон, — ваше драгоценное свидетельство спасает меня от потери только десяти лет арендной платы; вы можете за эту услугу вполне рассчитывать на мою признательность!

«Еще бы, думаю, что имею на это право! Два просроченных года за десять лет вперед составляет ни более ни менее, как двенадцать украденных лет аренды. Уж теперь я имею самые неоспоримые права на брюки цвета бычьей крови!» — подумал достойный клерк.

Мы не будем долее утомлять читателя передачей подробностей того, что происходило в этом заседании, где правосудие чинилось по старым, существовавшим еще до Жиль-Блаза[8] порядкам, которые удержались в Испании а после него, да, к сожалению, существует и в настоящее время. Мы лучше отправимся вместе с алькальдом и его помощником на место преступления, куда вся почтенная компания прибыла в сопровождении требуемых законом свидетелей.

Прежде всего открыли дверь, которая оставалась запертой изнутри. В комнате графини царил невероятный беспорядок: на полу валялись пустые или разрытые ящики, хотя, собственно, ничто не указывало на какое-либо насилие, подобный беспорядок мог произойти и при добровольном поспешном отъезде.

Постель не была смята, следовательно, графиня не ложилась, что указывало на заранее составленный план отъезда. Мебель находилась на своих обычных местах, занавеси алькова висели по-прежнему; не удалось обнаружить признаков борьбы, даже на полу, состоявшем из изящных каменных плит, не виднелось ни одной царапины.

В комнате чувствовался характерный запах лампы, потухшей из-за недостатка масла, очевидно, ее оставили гореть до утра; злоумышленники, без сомнения, потушили бы ее, чтобы безбоязненно предаться своему мрачному делу; кроме того, в ящиках находилось множество безделушек, способных возбудить алчность, следовательно, не могло быть и речи о грабеже. Несмотря на все эти признаки, противоречащие возможности преступления, старый Хуан Диас продолжал недоверчиво покачивать головой. Здравый смысл подсказывал ему, что добровольное бегство было полной бессмыслицей со стороны его госпожи, не имевшей к тому ни малейшего основания; во всем происшедшем крылось нечто непонятное, что превосходило возможности его понимания и окончательно спутывало его рассудок, никогда, впрочем, не отличавшийся ясностью. По его мнению, преступление было очевидно, но чем его объяснить?! Никаких улик не находилось.

Преданный слуга с грустью осматривал опустевшую комнату, валявшиеся на полу платья молодой госпожи и пустую колыбельку, еще сохранившую отпечаток тельца маленького графа, который еще накануне спокойно спал в ней под надзором матери. Вдруг, пораженный неожиданной идеей, Диас вышел на балкон, примыкавший к спальне я находившийся на небольшом расстоянии от земли. Глаза его внимательно устремились на песчаный берег, расстилавшийся под балконом; волны мерно вкатывались на него, принося и унося ряды мелких камешков и раковин, но ничто не указывало на недавнее присутствие на нем людей. Ветер завывал, океан шумел по обыкновению, и природа, как и всегда, безучастно относилась к людскому горю и ничем не старалась помочь открытию виновников преступления.

Между тем старый слуга, не обращая внимания на остальное общество, тихо молился, но взгляд его невольно был прикован к горизонту, где виднелись белые паруса какого-то судна, быстро уходившего вдаль. Остальные с грустью прислушивались к зловещему завыванию ветра, который днем и ночью то стонет, то будто плачет на одиноких, пустынных скалах, и только алькальд и эскрибано не обращали на это никакого внимания. Тот и другой в глубине души были уверены, так же как и Диас, что в замке Медиана совершилось преступление, но так как не удалось собрать какие-либо улики, да кроме того, не нашлось лица, желавшего заплатить расходы по ведению процесса, то оба достойные представителя правосудия чувствовали себя вполне удовлетворенными настоящим ходом дела; один вследствие того, что фактически сделался владельцем желанных панталон цвета бычьей крови, а второй был не менее доволен своей удачной выдумкой, благодаря которой в его кармане остались деньги за двенадцать лет аренды.

— К сожалению, милостивые государи, — обратился алькальд к свидетелям, — совершенно непонятно, какого рода фантазия заставила графиню де Медиана выйти через окно, так как дверь заперта изнутри, и, следовательно, на этот счет не может быть никаких сомнений. Во всяком случае, это просто женский каприз, и правосудие не имеет основания доискиваться до причин его!

— Может, она это сделала для того, чтобы не давать расписки сеньору алькальду! — шепнул тихонько своему соседу один из свидетелей.

— Между прочим, — спросил дон Рамон, обращаясь к Диасу, — каким образом вы убедились в исчезновении графини, раз нельзя было войти в ее комнату?..

— Очень просто, — ответил старик. — Горничная графини всегда являлась к ней утром в один и тот же час; так она сделала и сегодня, но на ее стук в дверь не последовало ответа; тогда она постучалась во второй и в третий раз и наконец, охваченная беспокойством, прибежала ко мне. Я также стучал, стучал и звал, а потом решил взобраться из сада по лестнице через отворенное окно, и тогда увидал комнату графини в том состоянии, в каком вы ее теперь видите!