Дон Эстебан без особого труда нашел себе спутников, готовых на всевозможные приключения. В кабачках Ариспы говорили, что уже человек восемьдесят из разных концов Соноры решились съехаться к индейской границе в президио[11] Тубак, назначенное Аречизой сборным пунктом экспедиции; поговаривали, что уже скоро и сам до Эстебан выедет из Ариспы, чтобы стать во главе их.

Слух этот, сначала неопределенный, перешел вскоре в уверенность; так, на одном из данных испанцем обедов он объявил своим гостям, что уезжает в Тубак дня через три. Во время этого обеда в залу впустили вестника, вручившего дону Эстебану письмо, на которое требовался ответ.

Испанец, извинившись перед гостями, распечатал пакет.

Так как все действия иностранца принимали таинственный характер, то гости молча стали наблюдать за выражением его лица, но дон Эстебан, чувствуя на себе пристальные взгляды, не выдал ни одной из своих тайных мыслей: он замечательно умел владеть собой, хотя в этот день ему стоило это немалого труда.

— Хорошо, — сказал он гонцу с невозмутимым спокойствием, — передайте пославшему вас, что я непременно буду в условленном месте через три дня!

Затем он отпустил его, вторично извинившись перед гостями за вынужденную невежливость, — и прерванный обед возобновился. Однако испанец казался несколько задумчивее обыкновенного, и гости были убеждены, что он получил очень важное известие.

Предоставим жителей Ариспы их догадкам и посмотрим, что за секретное свидание как раз по пути в Тубак предстояло дону Эстебану.

Между Ариспой и президио Тубак дорога почти пустынна; лишь изредка попадаются жалкие поселки, отстоящие друг от друга порой на расстоянии суток езды. Эти-то поселки, состоящие обычно из нескольких хижин, служат местами стоянок для направляющихся к границе путешественников.

Жители этих скромных поселков проводят большую часть своей жизни в полнейшем уединении, не терпя, однако, особенной нужды. Поле кукурузы, которое они возделывают, тучный скот, пасущийся на сочных лугах, а главное, довольство немногим, дают им возможность безбедного существования.

Однажды утром приблизительно на расстоянии трех дней пути от Ариспы возле одной из хижин сидел человек, или, вернее, полулежал на одеяле замысловатого рисунка, такие одеяла называют серапе. Несколько полуразвалившихся хижин, разбросанных поблизости, показывали на запустение убогого селения; в нем, вероятно, останавливались иногда кочующие племена в периоды дождей. Из густого леса, покрывающего окрестности, выбегали две едва заметные дорожки, соединяющиеся как раз у того места, где лежал путешественник, ничуть не смущавшийся, по-видимому, своим одиночеством.

Только карканье неугомонных ворон прерывало мертвую тишину лесов. Хотя солнечные лучи сделались уже палящими, но густой ночной туман, обыденный в этих краях, еще не совсем рассеялся.

Чуть поодаль от большого костра, разложенного путником для предохранения от ночной прохлады, виделся еще огонь, на котором варился обед единственного обитателя покинутого селения.

Пшеничные лепешечки и несколько кусков сушеной на солнце говядины пеклись на тлеющих углях без всякого наблюдения человека, предоставившего их самим себе. Недалеко от него паслась на свободе его лошадь, пощипывая редкую пожелтевшую траву, еще влажную от утренней росы.

Костюм всадника состоял из жилетки без пуговиц, надевавшейся через голову, подобно рубашке, и широких панталон, — все из выдубленной кожи кирпичного цвета.

Через панталоны, раскрывающиеся от колен до пяток, виднелись ноги, обутые в козью кожу, тоже выдубленную и тисненную. Эти бесформенные сапоги обвязаны были ярко-красными подвязками, за одной из которых был воткнут длинный нож в ножнах таким образом, чтобы, сидя на земле или на лошади, его рукоятку можно было иметь всегда под рукой. Красный кушак из китайского крепа, широкая фетровая шляпа, вокруг которой красовалась токилла — нить из венецианского жемчуга, — довершали его живописный костюм; цвета одежды гармонировали с цветами одеяла, на котором расположился путешественник.

По этому костюму было видно, что носивший его человек привык скакать по чащам и саваннам Америки; очевидно, он был из тех людей, которые прекрасно чувствуют себя среди лесов, под открытым небом, где они, невзирая на опасности, спят спокойно, точно у себя дома.

Лицо этого человека удивляло странным смешением жестокости и добродушия. Его нос с горбинкой, густые брови, черные глаза, вспыхивающие иногда зловещим блеском, на первый взгляд, производили неприятное впечатление, но оно тотчас же сглаживалось при виде его открытой улыбке. В общем, его можно было принять за мексиканского креола[12].

Небольшое ружье, лежащее подле всадника, и длинный нож за повязкой сапога должны привести в невольный трепет всякого, кто бы встретился с ним в пустынном месте.

По его небрежной позе можно было предположить, что он ждал кого-то, но в пустыне всегда разыгрывается воображение. Весьма вероятно, что этот бандит — так как по всему было видно, что этот человек явно не ладил с законом, — просто прилег отдохнуть после долгой ходьбы. Во всяком случае, в нем не замечалось лихорадочного нетерпения человека, явившегося первым на свидание.

В пустыне человек, сделавший сотни миль, может спокойно ждать сто часов, тогда как в больших городах какие-нибудь четверть часа ожидания кажутся целой вечностью.

Итак, когда из лесу послышался стук лошадиных копыт, незнакомец только переменил позу, а его лошадь радостно заржала, приподняв голову. Он начал прислушиваться. Стук копыт стал замедляться, как будто бы всадник колебался; наконец на перекрестке показался вновь прибывший.

Это был человек высокого роста, с черной густой бородой, в кожаном костюме, верхом на рослом коне, казавшемся крепким и проворным. У обоих мелькнула одна и та же мысль, основанная на их одинаково подозрительной наружности.

«Caramba! — проговорил про себя вновь прибывший. — Если бы меня не предупредили, что это тот самый человек, к которому меня послали, я бы не обрадовался такой встрече!»

Лежащий человек подумал в свою очередь: «Удивлюсь, если этот дьявол не захочет ограбить меня!»

Тем не менее всадник решил пришпорить коня и в несколько скачков очутился у костра, вежливо приподнимая шляпу.

— Конечно, я имею честь разговаривать с сеньором Педро Кучильо? — спросил он.

— Совершенно верно, сеньор! — ответил человек, именуемый Кучильо, поднимаясь при этом со своего места.

— А я послан сеньором Аречизой, которого опередил несколькими часами. Мануэль Бараха к вашим услугам!

— Прошу вас, сеньор Бараха, сойдите с лошади! — сказал Кучильо.

Бараха не заставил повторять приглашения и, освободившись от своих громадных шпор, разнуздал лошадь, обвязал ее шею длинным ремнем, затем, хлопнув по крупу, погнал без церемонии разделить скудный корм ее товарки.

В эту минуту распространился вкусный запах жарившейся говядины; Бараха с жадностью посмотрел на нее.

— По-видимому, сеньор Кучильо, вы ни в чем не отказываете себе. Caramba, пшеничные лепешки, сушеное мясо! Да это королевский обед!

— Конечно, — ответил Кучильо несколько самодовольно, — я забочусь о себе; кстати, я очень рад, что эти кушанья по вашему вкусу, они в вашем распоряжении, сеньор!

— Вы слишком добры, но я не стану церемониться, так как, признаться, чертовски проголодался на свежем утреннем воздухе! Не знаю, сказать ли вам, сеньор Кучильо, какое хорошее впечатление вы произвели на меня с первого раза? — спросил Бараха, зацепляя ножом кусок мяса.

— Вы растревожили бы мою скромность, — возразил Кучильо, — лучше я вам скажу, что вы мне сразу пришлись по душе!

Два новых друга обменялись вежливыми поклонами и приступили к еде. Кучильо спросил:

— Не желаете ли вы, сеньор Бараха, поговорить о наших делах?