– Я больше на рудниках работал, – сказал он.
«Ну вот, – подумал я, – кое-каких успехов добился».
Но как раз в эту минуту дорога пошла немощеная, колеса увязали в густой грязи, сбиваясь с колеи. Мне пришлось замолчать и устремить все внимание на машину. А когда мы выехали на мощеную дорогу, он снова ушел в себя.
Я опять попробовал втянуть его в разговор. Бесполезно. Он даже не слышал меня. Наконец мне стало стыдно. Этот человек просил только об одном: оставить его в покое. Я понял, что нарушать такое уединение не следует.
Часа четыре мы ехали молча. Для меня эти часы были почти невыносимы. Мне никогда еще не приходилось наблюдать такого оцепенения. Он сидел прямо, устремив глаза на дорогу, а перед его мысленным взором была пустота. Он не замечал меня, не замечал, верно, что сам сидит в машине, он не чувствовал, как его поливает дождем, хлеставшим в кабину. Он сидел, точно каменная глыба, и я только по дыханию догадывался, что мой спутник жив. Дыхание у него было тяжелое.
За всю эту долгую поездку он только раз изменил позу. Его схватил вдруг приступ кашля. Жестокий, лающий кашель сотрясал все его большое тело, он согнулся, точно ребенок в коклюше. Он старался откашляться – мокрота клокотала у него в груди, – но все попытки были тщетны. Я слышал страшный, скрежещущий звук, точно кто-то проводил ему по ребрам холодным металлическим бруском, а он все отплевывался и мотал головой.
Приступ кашля продолжался почти три минуты. Потом он взглянул на меня и сказал. – Вы уж меня простите, друг. – И только. Он опять замолчал.
Я чувствовал себя ужасно. Временами мне хотелось остановить машину и высадить его. Я придумывал тысячи разных предлогов, чтобы прекратить наше совместное путешествие. Но все-таки не решился сделать это. Меня разбирало любопытство – что такое происходит с этим человеком? Я надеялся, что дорогой, может быть, даже при выходе из машины, он скажет мне или даст какой-нибудь ключ к отгадке. Я вспоминал его кашель и думал, не туберкулёз ли это? Мне приходили на ум случаи сонной болезни, потом один знакомый боксер, совершенно опьяневший от ударов. Но все это было не то. Казалось, что ничто физическое не может объяснить это непроницаемое страшное молчание, эту напряженную внутреннюю сосредоточенность.
И так час за часом – в темноте, под проливным дождем!
Мы проехали мимо терриконника. Поверхность его искрилась под дождем красными и синими огнями, и эти язычки, словно по волшебству вспыхивающие на черной горе, казалось, привлекли к себе внимание моего спутника. Он повернул голову, глядя на них, но ничего не сказал, и я тоже промолчал.
И снова молчание и дождь! Время от времени – шахтный копер, холодный унылый запах дыма с терриконников и огоньки керосиновых ламп в ветхих лачугах, где ютятся шахтеры. Потом снова темная дорога и бесформенные громады гор.
Мы добрались до Уэстона в восемь часов. Я устал, замерз, проголодался. Я остановил машину у кафе и взглянул на своего соседа.
– Вот и приехали, – сказал он.
– Да. – Я удивился. Оказывается, он знал, что мы приехали в Уэстон, – я этого никак не ожидал. Мне захотелось
сделать еще одну, последнюю попытку. – Может, зайдете за компанию? Выпьем кофе.
– Да, – ответил он. – Спасибо, друг.
Его «спасибо» говорило о многом. По тому, как он сказал это, я понял, что ему хотелось выпить кофе, но заплатить за него было нечем; я понял, что он счел это любезностью с моей стороны и был благодарен мне. Я и сам обрадовался, что пригласил его.
Мы зашли в кафе. Впервые с момента нашей встречи в тоннеле в нем появилось что-то человеческое. Он попреж-нему молчал, но я уже не чувствовал в нем прежней замкнутости. Он сел за стойку. Когда подали кофе, он медленно выпил его, держа чашку обеими руками, чтобы согреться.
Как только он кончил пить, я спросил его, не заказать ли ему сэндвич. Он повернул ко мне лицо и улыбнулся. Улыбка эта была мягкая и очень терпеливая. Его широкое, грубое лицо осветилось и сразу стало понятливым, приятным и мягким.
Эта улыбка потрясла меня. Не согрела, а потрясла, – я внутренне весь передернулся. Точно увидел ожившего мертвеца. Мне хотелось крикнуть: – Бедняга ты, бедняга!
Потом он заговорил со мной. Он все еще улыбался, и я видел его длинные лошадиные зубы, пожелтевшие от никотина.
– Вы ко мне очень добры, друг, я это ценю, – Пустяки, – пробормотал я.
Он все смотрел на меня. Я знал, что сейчас он заговорит о чем-то, и боялся этого.
– Я вас попрошу об одном одолжении. «– Пожалуйста, – сказал я.
Он говорил тихо. – У меня с собой есть письмо к жене, только пишу-то я неважно. Может, вы будете так добры – перепишите мне его набело?
– Что ж, – сказал я, – с удовольствием.
– Вы, наверно, писать мастер, – сказал он и улыбнулся. – Да.
Он расстегнул ворот своей синей рубашки. Под грубым шерстяным бельем у него было приколото письмо. Он дал его мне. Письмо было теплое, влажное, оно впитало в себя сырость промокшей одежды и кисловатый запах тела.
Я попросил у бармена бумаги. Он принес мне один листок. Вот это письмо. Я переписал его, не изменив в нем ни одного слова.
«Дорогая жена,
пишу я тебе письмо хотел я кое-что сказать перед уходом, да не сказал вот и пишу сейчас. Это неспроста что меня не принимают в шахту. Я тебе говорил что на руднике работы стало меньше. А это неверно.
Это у меня с тех пор как нашу шахту закрыли и я перешел на работу в тоннеле около моста в том месте, где русло реки повернули к горам. Десятник говорит тех кто работал в этом тоннеле принимать не будут.
Это у меня после того как мы закладывали буры в ту скалу. Там был кварц, а в нем много хрусталя. Все кто в тоннеле работали надышались щелкой хрустальной пылью.
И поэтому все мы заболели. Доктор мне справку дал. Болезнь называется силикозис. От нее легкие покрываются струпьями и дышать нельзя.
От города мы живем далеко и ты ничего не слышала про Тома Прескотта и Хэнзи Мак Кулло, а они третьего дня померли. Я об этом узнал и сходил к доктору.
Доктор говорит у меня такая же болезнь как и у Тома Прескотта поэтому я и кашляю. Легкие у меня все в струпьях. Из тех кто в тоннеле работал человек сто заболело. Вылечиться от этой болезни нельзя и доктор говорит если бы компания выдала нам маски и наладила вентиляцию ничего бы такого и не было.
Вот я и решил уйти потому что доктор говорит месяца через четыре мне помирать.
Может найду где-нибудь работу. Я буду посылать тебе все деньги пока смогу работать.
Я не хочу быть в семье обузой. Поэтому я и ушел.
Ты как перестанешь от меня весточки получать так перебирайся к бабушке в горы в Килни-Ран. Будешь там жить, а она позаботится о тебе и о малыше.
Ну будь здорова и пусть малыш растет подальше от шахт. Не пускай его работать в шахту.
Ты не обижайся что я ушел и не горюй. А когда малыш подрастет расскажи ему что компания со мной сделала.
Я думаю пройдет годок и ты подыскивай себе другого мужа. Ты ведь еще молодая.
Любящий тебя муж
Джек Питкет».
Я отдал ему письмо, и он прочел его. Читал он долго. Потом сложил листок и приколол к нижней рубашке. Лицо у него было приятное и доброе. – Спасибо, друг, – сказал он. Потом тихо добавил, чуть наклонив голову: – Уж очень мне горько, что так получилось. Жена у меня хорошая. – Он помолчал. Потом, словно разговаривая с самим собой, сказал так тихо, что я еле расслышал его слова: – Уж очень мне горько.
Я взглянул ему в лицо. Жизнь медленно покидала его глаза. Они запали и ушли глубоко внутрь, точно пламя свечи, которую уносят в темноту. Зрачки затянулись мутной пеленой. Я снова потерял его. Он ушел от меня в свое горькое мрачное уединение.
Вот и все. Мы сидели у стойки. Я чувствовал только немую боль, жалость и любовь, и холодную глубокую ненависть к тому, что убило его.
Потом он поднялся. Он ничего не сказал мне. Я тоже молчал. Я смотрел на его широкую спину в синей рабочей блузе. Он постоял в дверях и вышел на улицу, в темноту и дождь.