— Вы хотите обвинить меня в необъективности, Дмитрий Иванович?

— Об объективности немного позже, хорошо?

— Хорошо. Но ваши мысли, Дмитрий Иванович, о давних связях Андрея Гущака, которые, мол, выявились теперь и привели к трагедии, еще дальше от истины. Какие бы ни были когда-то у старика знакомства, они никак не могли сразу возобновиться. Прошло-то уже сорок лет с гаком! Рассеем внимание, растратим силы на установление давних связей убитого, еще год будем возиться. И скорее всего — безрезультатно. Ваши соображения не конструктивны, Дмитрий Иванович!

— Я, Валентин Николаевич, никаких версий не выдвигаю и ничего категорически не отрицаю. Я просто призываю и себя, и вас ко всестороннему расследованию.

Валентину Субботе вспомнилось дело художника Сосновского, когда Коваль поверил в версию, которая сама шла в руки и вывела этого опытного оперативника, а за ним и следователя на ложный путь. «Теперь он стал чрезмерно осторожным, — подумал Суббота, — потерял уверенность в себе и перестраховывается, дует на холодную воду».

— Но здесь все ясно, Дмитрий Иванович. Вскоре лейтенант Андрейко закончит знакомство с окружением молодого Гущака, и у нас появятся дополнительные доказательства. Я, например, убежден, что убийца — Василий Гущак, и потому выпустить его не могу.

Коваль развел руками.

— Но предварительное следствие не решает вопроса о виновности. Тем паче, если Андрейко не найдет доказательства для обвинения, а, скажем, установит алиби подозреваемого.

— Потому и выпустить его боюсь. Чтобы не состряпал себе фальшивое алиби.

— Ну, знаете… — Коваль начал сердиться. — Вы поспешили и удовольствовались фактами, лежавшими на поверхности. Не выяснено, сколько лиц принимало участие в убийстве: одно или несколько. Ведь какие-то неизвестные могли и подстерегать старика на станции «Лесной». В этом случае присутствие молодого Гущака в городе потеряло бы свое значение. А вы этим не поинтересовались. Наконец, есть белые пятна и в заключениях экспертизы. Не хочу вас учить…

— Почему же, учите, Дмитрий Иванович, учите… Я с удовольствием, — попытался улыбнуться Суббота. — Как там сказано: и чужому обучайтесь, и своего не чурайтесь.

— Шевченко в эти слова иной смысл вкладывал, более глубокий.

— Не имеет значения, Дмитрий Иванович. Хорошее слово в любую песню ложится.

— Ну, коли так, то теперь и об объективности скажу. Вы на меня обиделись, дескать, я вас в предвзятости обвиняю. Но ведь, чего греха таить, случается она и у нашего брата. Иной раз слишком уж много места занимает, как бы это сказать, авторское самолюбие следователя. Или, мягко говоря, — добавил Коваль, заметив, как вспыхнул Суббота, — авторская любовь к выношенной и взлелеянной версии, в которую он поверил. Как у поэта, художника или артиста, создавшего образ. Невольно, незаметно для себя следователь дополняет образ преступника теми чертами, а ход событий — теми эпизодами, которых ему не хватает для обвинительного заключения.

Суббота слушал подполковника, уставив взгляд в некрашеный пол веранды.

— Не принимайте моих замечаний на свой счет, — заметил Коваль. — Но кое-что может касаться и данного дела, в частности авторское самолюбие. Это — человеческая слабость, и с нею трудно бороться.

— Товарищ подполковник, следователям такой субъективизм не свойствен. Мы — не поэты. И было бы нарушением социалистической законности…

— Было или не было… — перебил его Коваль, — но бывает…

Суббота подумал, что подполковник снова вспомнил дело Сосновского, в котором ему неожиданно пришлось выступить в роли защитника осужденного, признав и свою ошибку.

— И оперативник, и следователь иногда отмахиваются от всего, что противоречит уже сложившемуся представлению о происшедшем, — продолжал Коваль.

— Предубеждение для следователя — вещь абсолютно недопустимая!

— Как и всякий человек, он не может быть беспристрастным. У него есть свои взгляды, представления, вкусы и полностью избавиться от них невозможно. Да и не нужно, — уверенно произнес Коваль, немало удивив этим Субботу. — Он ищет истину. А без человеческих эмоций нет и не может быть человеческого искания истины. Надо только научиться контролировать свои эмоции, чтобы они не искажали действительность.

Коваль умолк. Он заметил, что Суббота слушает не его, а прислушивается к тому, что происходит в комнате. Оттуда доносились чьи-то мягкие шаги.

— Ежик, — улыбнулся Коваль. — Днем спит, а ночью охотится. Да вот дочка приучила его просыпаться в обед и лакать молоко. Сейчас она в Буче, в пионерском лагере, а он молоко ищет… Но продолжим наш разговор, если он вам интересен… — И, не дожидаясь ответа, сказал: — В нашей работе очень важна объективность. Ни в коем случае нельзя поддаваться недобрым чувствам к отдельным лицам.

Суббота встрепенулся:

— Мне очень досадно, Дмитрий Иванович, что вы… именно вы… могли так подумать. Я…

— Ну, нельзя же так, Валентин Николаевич. Вы ведь обещали не обижаться. Повторяю, не о вас речь. Общие рассуждения. — Коваль положил свою руку на руку Субботы и, пока тот допивал холодный кофе, медленно разминал папиросу. — Меня, например, больше интересует сейчас не Василий Гущак, а его дед.

— Но дед убит, и мы устанавливаем, кто убийца!

Чем больше недоумевал и горячился молодой следователь, тем меньше оставалось в нем самоуверенности и тем больше нравился он Ковалю.

— Меня волнует проблема жертвы, — продолжал подполковник. — И причина, и обстоятельства преступления полностью выясняются только после всестороннего изучения личности потерпевшего. Жертва является одним из участников события. Без жертвы нет преступления. И жертва не только объект преступления — своим неправильным поведением она может благоприятствовать его совершению. — Он снова замолчал, чтобы проверить, какое впечатление производят его слова. — Например, пешеход, перебегающий улицу при красном светофоре. Бывают случаи, когда жертва просто-напросто создает условия для преступления. Я никогда не разберусь в преступлении, пока не установлю, что из себя представляет или представляла жертва и каковы ее связи с окружающим миром.

— Наш «канадец» не собирался устраивать аварию.

— Убежден, что именно через старика Гущака надо выходить на его убийцу. Любые наши предположения и догадки могут так или иначе связать известные нам факты, но они не заменят фактов и ничего не докажут. Я не могу понять, как прокурор согласился санкционировать предварительный арест Василия Гущака. Признайтесь, здорово вы нажимали…

Суббота молчал.

— Я займусь сейчас «археологией», — Коваль дружески улыбнулся помрачневшему гостю, — окунусь в старину и попробую что-нибудь узнать о жертве трагедии — Андрее Гущаке, о его молодости, о том, кем он был, откуда родом, как жил, что делал, почему эмигрировал, — словом, попытаюсь воскресить его образ.

Следователь смотрел на еще короткие тени домов и деревьев и уныло думал о том, как ему не повезло, что при первом же серьезном расследовании пришлось иметь дело с этим упрямым Ковалем. Придется, в конце концов, с ним все-таки поссориться, хотя очень и очень не хочется.

— Ваш лейтенант Андрейко уже собрал сведения о старом «канадце».

— Знаю, — кивнул подполковник. — Только все эти сведения официальные, поверхностные.

— Человек прожил в стране всего две недели, и ваши усилия бесплодны.

— Две недели тоже кое-что значат, — сказал Коваль. — Но я не отбрасываю и тех тридцати лет, которые прожил Гущак на Украине до эмиграции.

— Все это задержит расследование. Мы не уложимся в сроки. И главное — ни к чему. Завтра студент сознается — и делу конец. Он уже вчера раскрыл было рот, но что-то его удержало.

— Но ведь, возможно, он что-то совсем другое хотел сказать, — иронически усмехнулся Коваль, но, почувствовав, что Суббота снова готов обидеться, перевел разговор на другую тему: — А знаете, Валентин Николаевич, почему я стал оперативником, почему так люблю самый процесс розыска и расследования? — неожиданно спросил он. — Я ведь учился в техническом учебном заведении, должен был механиком стать. Но вот как-то вычитал у Дарвина, что удовлетворение от наблюдения и деятельности мысли несравнимо выше того, которое дает любое техническое умение или спорт…