— Обвиняемая, ставлю вас официально в известность, не вводите следствие в заблуждение. Ваше чистосердечное признание может смягчить приговор суда… Учтите, вас не взяли под стражу, мы вам доверяем… Но ваши запирательства к добру не приведут, а только вам же будет хуже… Если выяснится, что свидетели подставные, пеняйте на себя… И им тоже не поздоровится… Так им и скажите, хотя вы с ними незнакомы. Я должен вас об этом предупредить, если им себя не жалко… Пока не поздно…

— Прошу вызвать свидетелей, — заученно сказала Анютка и посмотрела в глаза следователя не только что весело, а даже как-то нахально.

— Идите! — хлопнул рукою по папке следователь. — Идите, обвиняемая Сименюк! Вас вызовут!

Яков Михайлович Сфинкс открыл мне дверь, повел в комнату и усадил на диван. Я посмотрел в окно. Небо было серое, как конь в яблоках. Снежинки оседали медленно, как воспоминания о невозвратном прошлом. Они стелились плавно, безнадежно и навсегда. Некоторые наименее удачливые цеплялись за стекло, таяли и скатывались чистыми слезами. Дом гудел Новым годом — десятиэтажный корабль, плывущий сквозь легкую порошу вперед.

— Жена ушла к дочке, — сказал Яков Михайлович, — она им зажарит гуся и помоет посуду… Хорошо, что ты зашел: я давно уже ни с кем не разговаривал…

Я попытался утешить своего старого учителя:

— Яков Михайлович! Всю жизнь вы только то и делали, что разговаривали! У вас просто заслуженный отдых!

Он сказал:

— Я не разговаривал. Я — говорил. Я говорил, а вы — молчали. Чему я вас учил, ты не помнишь?

— Как же! — оживился я. — Многому! Например, про колесо истории, которое нельзя повернуть вспять. Было очень интересно… Напрасно вы грустите, Яков Михайлович. Можно спросить любого вашего ученика про это замечательное колесо, и он вам ответит, что вы были правы!

— Спасибо, — сказал он. — Жаль, я не успел вам сказать, что колесо это надо смазывать, иначе оно будет страшно скрипеть…

— Пусть это вас не заботит, Яков Михайлович! Это мы поняли под влиянием объективной реальности. Честное слово! По крайней мере, почти то же самое говорит один мой знакомый перипатетик Генка.

— Он у меня учился? — спросил Сфинкс.

— Не думаю… Он дошел до этой мудрости своим прагматическим умом. Он слесарь.

За стеклом возник слабоосвещенный предмет, плохо различимый, но несомненно спускающийся с неба. Он парил вниз, слегка раскачиваясь. Большая кастрюля, подвешенная к веревке, опустилась на балкон с медлительной скоростью снега. Что-то слабо звякнуло, и веревка взлетела вверх, болтая двумя крючками.

— Что это, Яков Михайлович? — удивился я.

— Вздор… Это Михаил приспособился с балкона брать закуску. Как представитель ищущего поколения, Миша Архангел постоянно искал что-нибудь, что плохо лежит. Вероятно, Сфинкс признавал за ним его историческое право и поэтому не придавал значения его действиям. Он внес вернувшуюся с чердака кастрюлю с капустой и достал старый штофик не то водки, не то коньяка, и было видно, что не пил он из этой посудины, может быть, со времен святого Августина…

— Ну, — улыбнулся Сфинкс, наливая в рюмочки, — помнишь стихи? «Едва заря подъемлет вежды, проводим старые заботы и встретим новые надежды!»

…Зелье в штофике было горьким, но приятным и домовитым. Мы выпили еще по одной.

Сфинкс посмотрел на мои ноги с запоздалым интересом:

— Обокрали?

Я рассказал ему о нашествии Маши. Он покачал головою поощрительно:

— Ты встречаешь Новый год с чувством исполненного долга.

Возле дивана на трехногом столике лежали навалом книги. Они были старыми, с ятями, почтенные книги, никому уже не нужные и существующие сами по себе. Тишина жила в доме, теплая тишина, прерываемая глухой возней за стенами. Там что-то кричали, как в пустой молочной цистерне.

Цветы с книжных шкафов канительно тянулись до паркета. Между шкафами висела фотография сфинксовой дочки. С мужем.

Муж был немного лупоглазым парнем с подбородком, на который ушло несколько больше материала, чем можно было ожидать. При этом подбородке находились тонкие губы, прекрасный авангардный нос и понятливые глаза под густыми бровями. Муж был склонен к раннему облысению. Он взирал на мир прямо, достойно, слегка приподняв подбородок, что придавало твердому лицу его оттенок законной гордости. Дочка была в фате и смотрела застенчиво, будто ее застали врасплох.

Я взял на столике раскрытую книгу с ломкими желтыми страницами и стал читать: «Провидение уносит меня, лишая смертных вели кого дара своего. Если бы я умел принудить их слушать меня — они были бы счастливы. Но кто из них ведает выгоды свои? Они предпочитают мне Варраву. Десница моя, предназначенная направлять заблудших, повисает как плеть, не высекшая никого…»

— Кто этот сверхчеловек? — спросил я.

— Это Кошельков. Это его письмо невесте перед казнью.

— Кто же он был?

— Он был разбойник.

— Странно. Он пишет как погибающий за справедливость.

— Каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать… Ты сможешь убедиться в этом, когда тебя поведут вешать.

За стеною гудели соседи, шум достигал переломного предела. Теперь дом был похож не на корабль, а на грузовик, преодолевающий перевал. Часы на буфете показывали полночь. Грузовик за стеною достиг перевала и враз успокоился. Соседи закусывали, откричавшись в последние минуты истекшего года.

— Ну, будь здоров! — сказал Яков Михайлович, наливая в рюмочки. — С Новым годом!

Кошельков зацепил меня.

— Что же себе напозволял ваш даровитый уголовник?

Сфинкс пожал плечами.

— Сначала он проповедовал свободу, равенство и братство. А потом заскучал и ограбил банк. Жажда деятельности. Кстати, это его спасло. За свободу, равенство и братство его бы непременно повесили, а за грабеж — помиловали. Потому что проповедей боятся больше, чем грабежей… А человек старался, писал письмо… Конечно, значение предсмертного слова снижается, если автора не казнят… Люди читают не то, что написано, а то, что хотят прочесть…

— Экзистенциализм! — закричал я, как второгодник, который узнал равнобедренный треугольник, единственное, что ему доступно.

Сфинкс пропустил мимо мои редкие способности:

— Этот человек женился и пропал куда-то с исторической арены.

— Индивидуализм! — узнал я очередной равнобедренный треугольник.

Сфинксов зять уставился на меня весьма строго. Молодая потупилась под фатою. Лицо зятя было мне знакомо.

— Как его фамилия? — спросил я, глядя на фотографию, ибо я знал лично сфинксова зятя.

— Его фамилия — Николай Петухов. Он занимается дистанционным управлением. Он большой специалист по завтрашнему дню. Он мечтает о дорогах, по которым автомобили будут ездить сами при помощи каких-то фотоэлементов… Без шоферов… Ты бы видел, какую он вымечтал квартиру себе. Разве он добыл бы ее сегодня, если бы не занимался завтрашним днем?

— Я, кажется, читал популярные изложения вашего зятя. Очень интересно… Нет ли у него брата?

— У него есть брат. Он тоже автомобильный специалист.

Я сознался:

— Это Пашка Петухов, мой приятель. У них в семье все инженеры. Дед, кажется, тоже был инженером.

— Дед построил двенадцать мостов и умер, проектируя тринадцатый, который так и не достроили внуки, — вздохнул Сфинкс.

Да, это было в другой жизни. Мальчик Коля, спокойный и непугливый. Я думаю, он если и помнит меня, то без всяких родственных чувств, несмотря на то, что мы были родственниками целых два года.

Я не сказал Сфинксу, что если бы да кабы — мы и с ним состояли бы в родне. Я не сказал потому, что история не признает сослагательного наклонения и никаких «бы» в ней не бывает. Коля Петухов, член кружка юных техников, молодой активист и спортсмен, исправный ученик второй ступени, был братом бывшей моей жены. Собственно, братом ее он и остался. Я слышал, что он теперь руководит конструкторским бюро, которое занимается исключительно будущим. Он всегда предпочитал определенность, как, впрочем, и сестра его Клава…