— А конвейер?! — закричал Пашка. — А конвейер остановить? Филька перекинул голову к другому плечу, не сводя с Петухова глаз.

— Не люди для конвейера, а конвейер для людей. Правда, Филька? — резонно заявил я.

Петухов потрепал пса по кудлатой голове. Пес вытянулся, зевнул и завилял хвостом.

— Выводить три раза, — сказал Петухов ласково.

— Слушай, почему ты привел эту собаку мне?

— А кому еще? Ты единственный мой знакомый, который не выкинет собаку на улицу. Если вы не уживетесь — ты уйдешь, оставив ей квартиру. Ты гуманист. Ты ни фига не понимаешь в производстве, и поэтому я лучше расскажу тебе историю этой собачьей жизни. Ставь чайник…

Я уже знал, что Филька остается у меня…

Наверно, это последний снег. Или предпоследний. Он играет на солнце запасными брильянтами, оставшимися от зимы. Брильянты подтекают, струясь родниковой водицей на асфальтовых буграх.

Я несу свою разгипсованную руку за пазухой. Мой автомобиль пока еще в гипсе, но гипс вот-вот развалится и на нем.

Я шагаю через двор нашего магазина, заваленный ящиками и бочками. Отрок Федор, расстегнутый на все пуговицы, какие только могут быть, насвистывает впереди меня. Он идет в булочную за угол, прифутболивая серые обломки льда.

Возле стены стоит жизнерадостная, румяная продавщица в белом халате, надетом на шубу, и бьет стеклянную тару. Осколки летят в ящик, сверкая на солнце.

— Зачем вы ее так, тетя? — спрашивает отрок Федор. — Ее же можно сдать…

— А она не сдается! — отвечает продавщица. — Я ее списываю. По акту. Проходи, мальчик!..

Федор думает и исчезает.

Банки лопаются, как ненужные елочные игрушки отшумевшей новогодней полночи. Продавщица утирает пот со лба. Ей, наверно, жарко. Грузный парень останавливается рядом со мною и минуты две молчит. Потом резко срывает с себя ватник, кладет на сугроб и подбегает к продавщице.

— Кто ж так бьет?! — возмущается он. — Безрукая ты, елкин корень! Давай сюда!

Продавщица послушно отходит в сторону. Парень оценивающе смотрит на банки-склянки, захватывает сразу штук десять и, прекрасно крякнув, грохает их в ящик. Это доброволец. Дилетант с врожденными склонностями. Он ломает посуду так, что любо-дорого смотреть. Он расправляется с ней без разговоров, как храбрый воин с неприятелем.

— Елкин корень! — кричит доброволец, загребая банки. — Елкин кор-рень! Елкин. кор-рень! Видала, как надо?

В ящике вырастает сугроб битого стекла.

— Вот работник! — восхищенно говорит продавщица. — Такого бы мужика в дом!

— А ты думала! Ломать — не строить! — отвечает парень и почему-то обнимает продавщицу за плечи. — Есть еще что ломать — давай!

— Нету, — смеется продавщица, — все, что было, сломано! По акту!

— Эх, рыжая! Елкин корень! — восклицает парень и надевает ватник.

Он уходит. Продавщица смотрит ему вслед и, хохотнув, мотает головою. Потом она вынимает из кармана халата карандаш и кричт в маленькую дверь:

— Соломон Давидович! Подписывайте акт!

Я тоже ухожу и думаю, что если посуда не сдается — ее уничтожают по акту. Такова жизнь.

Соломон Давидович — знакомое имя. Где-то я его слышал. Ах да! Так звали одного библейского царя, известного своей мудростью. Я иду дальше, размышляя о многообразии жизни.

Отрок Федор опять выскакивает из-за угла:

— Вам ничего не нужно, дядя?

— Спасибо, парень…

Отрок Федор, конечно, сыграл серьезную роль в деле транспортировки моего жизнеобеспечения. У него строгое лицо индейского вождя. Он ведает тайну.

— Ты почему не заходишь?

— А чего заходить? Вы уже выздоравливаете.

И он уматывает по своим делам, а я смотрю на свои ноги: это он, отрок Федор, вдохнул в них способность передвигаться, дважды добиваясь приема у таинственного Леонида.

Свидетель был молод, чисто выбрит, и небольшая рыжая бородка, как наклеенная, подчеркивала чистоту бритья. Он снял лохматую кепку, расстегнул пальто и откинул зеленый, в крупную белую решетку шарф, под которым находился зеленый же узел галстука, плотно сидящий в жестком воротничке. Глаза у свидетеля были серые, неопределенные и глядели на следователя как на интересное кино. Следователь покатал зубами желваки.

— Садитесь, свидетель… Назовите свое имя, отчество и фамилию. Свидетель сел.

— Иннокентий Викторович Карпухин.

Следователь смотрел в дело. Он уже привык к мысли, что этого Карпухина И. В. зовут Иван Васильевич. Такая у него была версия. И — надо же! Иннокентий Викторович… Это сразу не понравилось следователю. Он и сам не знал почему, но — не понравилось. Он сдержанно объявил, что надо говорить правду согласно соответствующей статье, и спросил, что может сказать свидетель о деле, по которому вызван. Следователь составил вопрос столь неопределенно без всякой задней мысли. Он пересматривал дело этой чертовой Сименюк с отвращением и злобой. Вложи он в неопределенность вопроса хоть какую-нибудь зацепку — может быть, этот Иннокентий Викторович купился бы и раскололся. Но свидетель сказал:

— В повестке сказано, что я вызываюсь по делу Сименюк А. И. Объясните мне, товарищ следователь, в чем заключается это дело?

— Как?! — Следователь аж выпучился.

— Я прошу сказать мне, кто такой Сименюк А. И., - улыбчиво и словно даже виновато попросил свидетель.

— Вы что же, не подозреваете, по какому делу вас могут вызвать следственные органы? — Следователь вникал в суть бородатенького и уже знал, что бородатенький играет игру, валяет дурака, по валяет скользко — не ухватить. Карпухин смотрел с нахальной ясностью, дразня и нервируя. Следователь сдерживался изо всех сил и сказал:

— Обвиняемая Сименюк предъявила ваш адрес как свидетеля… Вы давали свой адрес обвиняемой Сименюк?

— Ах! — воскликнул Карпухин. — Догадываюсь! Вы об этой молодой девице, которая сбила пешехода?

— Да, — тяжело глянул следователь. — Об этой девице… Она такая девица, как я слон…

— Ну что вы! Какой же вы слон! — улыбнулся Карпухин. — А мне показалось — девица… Странно…

— Девица она или не девица — к делу не относится… Что вы можете сказать о происшествии?

— Как можно, товарищ следователь, — придурковато сказал Карпухин, — все так ясно! Надеюсь, у вас нет оснований ее наказывать?

— Я не наказываю. Наказывает суд.

— Совершенно верно… Все-таки недостаточно еще ведется у нас пропагандистская работа по разъяснению населению функций тех или иных органов… Отсюда моя фактическая ошибка.

Следователь был уже готов применить к Карпухину любую меру социальной защиты, а больше всего ему хотелось врезать этому сукину сыну, который явился сюда изгиляться. Но тяжким усилием воздержался, говоря:

— Не отклоняйтесь, свидетель… Говорите только то, что относится к делу.

И тут следователь удивился резкой перемене поведения Карпухина. Карпухин посерьезнел, положил на стол мохнатую кепку и сказал:

— Дело было так… Дайте, пожалуйста, листок бумаги… Благодарю вас… И карандаш… Спасибо…

Взяв листок бумаги и шариковый следовательский красно-синий карандашик, Карпухин деловито и быстро нарисовал перекресток, резервную зону, пешеходную дорожку, нарисовал толково и точно. «Неужели не врет?» — подумал следователь, узнав в рисунке план места происшествия, имеющийся у него в деле. Все было точно.

— Смотрите, — сказал Карпухин. — Вот так шел этот несчастный… Вот так ехала машина, ведомая девицей или не девицей, как вам угодно… Я находился вот здесь, в автомобиле моего товарища.

— Кто был за рулем? — резко спросил следователь.

— За рулем был мой товарищ…

— Как его фамилия?

— Его фамилия Крот. Роман Романович Крот. Это имя вам должно быть известно, поскольку мой адрес был написан на его визитной…

— Продолжайте! Откуда взялась ваша машина? Карпухин посмотрел на следователя ласково: