Отрок выпорхнул в дверь, вереща зарезанным голосом:

— Валера! Подожди! Сейчас куплю жратвы калеке с десятого этажа!

— На фиг он тебе сдался?! — заверещал Валера.

— Мамка велела! Калекам надо помогать!!!

Да, это была слава. Ибо настоящая слава приходит лишь тогда, когда в ее процесс включаются дети.

Отрок вернулся довольно быстро, притащив все, что было заказано, и снова заорал:

— Папа велел вам заходить!!! Ну, пока!!!

— Постой. Как тебя зовут?

— Федор! — заорал отрок, скатываясь вниз по ступеням и игнорируя лифт.

Я чувствую, что наступили лучшие дни моей жизни. Как бы не прозевать их…

— Ну как, срастается? — спрашивают меня, и я понимаю, что это лучший вид приветствия.

— Машина до добра не доведет, — ласково сообщила мне старушка, ковырявшаяся у почтового ящика.

— Эх, дела, — вздохнул старик, грохнув мусоропроводом, — раньше людей на фронте калечило, а теперь — во как…

В голосе его звучало неодобрение. Он, вероятно, предпочитал установленный веками порядок.

— Продать ее надо к чертовой матери! — заявил дядя с седьмого этажа.

Активный пенсионер Григорий Миронович смотрит на меня выпу-ченно, но удовлетворенно:

— Вот видите. Когда люди делают не то, что им положено, это отсебятина… Они несут наказание.

Я возражаю:

— Какое же это наказание? Наоборот! Поощрение! Я же теперь на больничном! Я уже почти инвалид! Еще немного, и я обрету право на гараж!

Григорий Миронович думает, жуя толстыми губами. Думает и говорит:

— Почти!.. Таких инвалидов можно знаете сколько наделать? Это типичная отсебятина… Надо еще проверить, почему вам дали больничный. Каждый сломает себе руку и полезет в государственный карман…

— Григорий Миронович, — спрашиваю я, — вы когда-нибудь лазили по карманам сломанной рукой? Это же неудобно!

— Вам все удобно! — сердится он. — В наше время это было неудобно! Теперь все удобно! Надо делать то, что положено, а не то, что не положено. Я всегда говорил — надо запретить иметь частные машины. На машинах должен ездить тот, кому положено… Думаете, общественности неизвестно, что к вам ездит похоронный автобус?..

— Неужели заметно? — удивляюсь я.

— Это не шутки! Это использование государственного имущества не по назначению, в личных целях! — строго формулирует он.

— Вы хотите, чтобы я использовал его по назначению, Григорий Миронович?

Он не отвечает. Он уходит, оставив меня наедине с совестью…

…Анютка в преддверии Нового года снова вошла в нервное состояние, несмотря на то, что умела брать себя в руки.

Следователь таскал ее на допросы не очень часто, но все-таки это кого хочешь могло ввергнуть в уныние. Расписка о невыезде (а куда она выедет? какие глупости!) жгла ее душу, и, странное дело, Анютка чувствовала спокойствие только тогда, когда убеждала себя, что надо ждать тюрьмы.

Убедив себя в этой неизбежности, Анютка вроде бы даже выпрямилась и держала себя со следователем довольно строго. Она даже спросила у него спокойно, словно колбасу покупала:

— Сколько мне дадут?

— Это суд решит, — важно ответил следователь, хотя по всему было видно — готовит он ей полную катушку.

На очных ставках со свидетелями Анютка не поддавалась и, конечно, вину свою отрицала. Эта старая грымза Брюховецкая просто жила и видела Анютку в тюрьме и больше нигде. И чего она пристала с такой сволочной цепкостью? Будто Анютка ее саму переехала.

Мужик этот, в пирожке, с виду был не такой въедливый. Но когда Анютка кинулась на него, что, мол, он врет и ему, наверно, повылазило, он сказал следователю:

— Прошу меня оградить от грубостей.

От грубостей его оградить! Какой нежный! Тут человека в тюрьму готовят, а он ломается как ненормальный. Анютка хотела было заплакать, но выдержала.

Она выдержала потому, что тут было кому плакать и без нее. А плакала на следствии та суетливая баба в оренбургском пуховом платке, которая записалась в свидетели под конец, старуха Волновахина. Старуха сперва не говорила — кричала:

— Наехала она на него, наехала! Вот так он идет, а так она едет! Он от нее будто вильнул, да разве убежишь — как же! Больно она прыткая оказалась, тут молодой не ускачет, не то — старик! Ясно, она его догнала.

И в этом месте старуха Волновахина вынимала розовый носовой платок и начинала плакать. Следователь ей, конечно, стакан дает, она стакана не берет, а так плачет. Плачет она и говорит сквозь плач:

— Молоденькая она, гражданин следователь! Ей бы жить и жить… А тот старик свое прожил… Каб она на меня наехала, я бы и слова не сказала… Ну, поругала бы ее, на производство сообщила — и шабаш… Не калечьте ей биографию…

Следователь плач опускает, не записывает, ждет. Потом спрашивает:

— С какой скоростью ехала машина марки «Москвич» за номером 36–69, управляемая гражданкой Сименюк А. И.?

Тут старуха Волновахина враз кончает плакать и говорит:

— Ехала она дюже шибко. Я думаю, что дух, должно, у ей захватывало.

— Подумайте, свидетельница… Какая была скорость? Шестьдесят километров была?

Волновахина глаза выпучила:

— Была, гражданин следователь! Как перед богом — была! Говорю, летела как на пожар! На пожар-то с какой скоростью летят?

Анютка не выдержала:

— Что ж вы врете, бабушка, когда в протоколе сказано — тридцать пять километров?!

— Помолчите, обвиняемая, — говорит следователь. Старуха Волновахина смотрит на Анютку:

— Я ее не мерила, скорость-то… А ты молчи, касатка, молчи… Ты им не суперечь… Они все одно запишут как им надо, а будем суперечить — нам же хуже… Вы, гражданин следователь, пишите, не сомневайтесь… Пишите как следовает, а только пожалеть ее надо… — И тут она снова начала плач: — Терпи, касатка… Нету такой бумаги, чтобы ее слезами не отмолить… Ты начальству не перечь… Начальство само в строгости и нас — в строгости… Молоденькая она, гражданин следователь… Сами видите, глупая еще…

Про эту-то свидетельницу и рассказывала бывшему мужу доведенная до отчаянья Анютка, когда вернулась домой.

Сережа слушал внимательно, слушал, соображал. Детей дома не было — свекровь забрала. Зашебуршили по краям семейства родичи. Со всех сторон — жалеть, готовиться к худшему, нанимать адвоката. Свобода, конечно, дороже всего на свете — может, и машину придется продать А если все равно посадят?

Я открыл дверь и увидел на площадке сразу двух дам в халатах надетых на пальто. Они смущенно улыбались, и я почувствовал, что пришли они по делу.

— Помогайте выполнить план! — весело воскликнула одна из них и потрясла мешком. Другая засмеялась.

— Войдите, — сказал я, — мы обсудим ваш призыв. Та, которая с мешком, возразила:

— Нечего обсуждать! Обувь давайте! Нам нужно к Новому году план выполнить. Мы из мастерской напротив. Из тридцать восьмой…

Я понял и обрадовался:

— Как же! Знаю, знаю. С удовольствием помогу вам! Но когда вы успеете? Новый год послезавтра…

— Успеем, — сказала та, что без мешка. — Нам надо сегодня сдать квитанции в контору. Сдадим — и порядок. Завтра получим премиальные.

Она засмеялась, и я понял, что она — главная.

— А когда отремонтируете? — спросил я, вступая с ней в деловой контакт.

— А вам срочно? — спросила та, которая с мешком.

— Вообще, хоть бы завтра, — засуетился я, соображая, кто же все-таки из этих дам главнее.

Ответила мне которая с мешком:

— Ну, давайте! Сделаем! Правда, Маша? Сделаем одну пару для товарища инвалида. Одну пару Леонид сделает! Сколько у вас пар?

— Я дам вам все, что у меня есть, — мне очень хочется, чтобы вы получили премию за выполнение плана.

— Вот молодец! — воскликнула та, которая без мешка, то есть Маша. — Таких людей целовать мало!

И тут я точно установил, что главная, конечно, Маша.

— Что вы, — смутился я, — мне кажется, не мало, а вполне достаточно. Даже много.