В конце концов, это было самое необычное из его приключений. Рано или поздно он, если захочет, убежит в великую, серую, бесформенную Индию, подальше от палаток пасторов и полковников. А пока, если сахибам хочется, чтобы на них производили впечатление, он по мере сил постарается это сделать. Ведь он тоже белый человек.

После длительных переговоров, понять которые он не мог, его передали сержанту со строгим наказом не дать ему убежать. Полк пойдет в Амбалу, а Кима, частично на средства ложи, частично на деньги, собранные по подписке, отошлют в какое-то место, именуемое Санавар.

— Чудеса, превышающие любую фантазию, полковник, — сказал отец Виктор, проговорив десять минут без передышки. — Буддийский друг его улепетнул, узнав предварительно мой адрес и фамилию. Не могу понять, действительно ли он собирается платить за обучение мальчика или готовит какую-то колдовскую операцию в своих собственных интересах. — Он обратился к Киму: — А все-таки ты научишься быть благодарным своему другу — Красному Быку. В Санаваре из тебя сделают человека, хотя бы ценой того, что обратят тебя в лютеранство.

— Непременно обратят... всенепременно, — промолвил Бенет.

— Но вы не пойдете в Санавар, — сказал Ким.

— Но мы в Санавар пойдем, паренек. Так приказал главнокомандующий, а он поважнее сына О'Хары.

— Вы не пойдете в Санавар. Вы пойдете на войну.

Вся палатка разразилась хохотом.

— Когда ты чуточку получше узнаешь свой родной полк, ты не станешь путать военных маневров с войной, Ким. Надеемся, что когда-нибудь мы и пойдем на войну.

— О, я все это знаю, — Ким опять пустил стрелу наудачу. Если они и не шли на войну, они все же не знали того, что знал он из разговора на веранде в Амбале.

— Я знаю, сейчас вы не на войне, но я говорю вам, что, как только вы придете в Амбалу, вас пошлют на войну... на новую войну. Это война восьми тысяч человек, и пушки там будут.

— Вот это ясно сказано. Значит, кроме прочих талантов, ты обладаешь даром пророчества? Уведите его, сержант. Возьмите для него платье у барабанщиков и смотрите, чтобы он не проскользнул у вас между пальцами. Кто говорил, что века чудес миновали? Ну, я, пожалуй, пойду спать. Слабый мой ум не выдержит этого.

Час спустя Ким сидел в дальнем конце лагеря, безмолвный, как не прирученный зверь, вымытый с головы до ног и наряженный в отвратительный шерстяной костюм, который царапал ему руки и ноги.

— Удивительный птенчик, — проговорил сержант. — Является под опекой желтомордого козлоногого брахманского жреца, болтает бог весть что о красном быке, а на шее у него документы из ложи его отца. Козел-брахман испаряется без объяснений, а мальчишка сидит, скрестив ноги, на капеллановой койке и предсказывает кровопролитную войну всем людям вообще. Больно дика эта Индия для богобоязненного человека. Привяжу-ка я его за ногу к шесту палатки, а то как бы он не удрал через крышу. Что ты там болтал насчет войны?

— Восемь тысяч человек и еще пушки, — сказал Ким. — Очень скоро. Вот увидите.

— Утешил, бесенок. Ложись-ка между барабанщиками и бай-бай. Эти два парня рядом с тобой будут охранять твой сон.

Рано утром белые палатки исчезли, а Меверикцы проселком направились в Амбалу. Им не пришлось идти мимо вчерашнего места отдыха. Ким, который плелся рядом с обозной телегой, сопровождаемый замечаниями бойких солдатских жен, чувствовал себя не так уверенно, как накануне. Он заметил, что за ним зорко следили отец Виктор, с одной стороны, и мистер Бенет — с другой.

Незадолго до полудня колонна остановилась. Подъехал ординарец верхом на верблюде и передал полковнику письмо. Полковник прочел его и сказал что-то одному из майоров. Ким, находившийся в арьергарде, за полмили услышал докатившиеся до него сквозь густую завесу пыли хриплые и радостные крики. Кто-то хлопнул его по спине, крича:

— Скажи нам, как ты мог узнать об этом, сатанинский детеныш? Отец, дорогой, постарайтесь заставить его признаться.

Подъехал пони, и Кима подняли на седло к священнику.

— Ну, сын мой, твое вчерашнее предсказание сбылось. Нам приказано завтра же выступить из Амбалы на фронт.

— Что это такое? — спросил Ким, ибо слова «фронт» и «выступать» были ему непонятны.

— Мы идем на войну, как ты выразился.

— Конечно, вы идете на войну. Я так и говорил вчера вечером.

— Да, говорил, но, силы тьмы, как ты об этом узнал?

Ким сверкнул глазами. Он сжал зубы, кивнул головой, давая понять, что знает нечто, о чем говорить нельзя. Капеллан ехал, окутанный пылью, а рядовые, сержанты и младшие офицеры кивали друг другу, указывая на мальчика.

Полковник, ехавший впереди колонны, с любопытством уставился на него.

— Должно быть, он слышал базарные толки, — промолвил он, — но даже в этом случае... — он справился по бумаге, которую держал в руках. — Черт возьми, ведь все было решено только двое суток назад.

— Что, в Индии много таких, как ты? — спросил отец Виктор. — Или ты нечто вроде lusus naturae?

— А теперь, когда я вам сказал, — промолвил мальчик, — вы меня отпустите к моему старику. Боюсь, что он умрет, если не останется с женщиной из Кулу.

— Насколько я мог заметить, он не хуже тебя может позаботиться о себе. Нет. Ты принес нам счастье, и мы сделаем из тебя человека. Я подвезу тебя к обозной телеге, а вечером ты придешь ко мне.

Весь остаток дня Ким служил объектом особого внимания со стороны нескольких сотен белых людей. История его появления в лагере, сведения о его происхождении, а также его предсказания передавались из уст в уста. Дородная белая женщина, восседавшая на груде подушек и тюфяков, таинственно спросила его, как он полагает, вернется с войны ее муж или нет. Ким с важным видом погрузился в размышления, потом изрек, что муж вернется, и женщина дала ему поесть. Большая процессия с оркестром, который временами принимался играть, говорливая толпа, готовая смеяться по самому пустячному поводу, — все это во многом напоминало празднества в Лахоре. Пока что никакой тяжелой работы не предвиделось, и Ким решил почтить своим присутствием это зрелище. Вечером навстречу им вышли военные оркестры, которые с музыкой проводили Меверикцев в лагерь, расположенный близ амбалского вокзала. Ночь была полна интересных событий. Солдаты других полков пришли в гости к Меверикцам. Меверикцы, в свою очередь, тоже ушли в гости. Пикеты их полка помчались вернуть назад ушедших, встретили пикеты других полков, занятые тем же, и через некоторое время рожки бешено затрубили, сзывая новые пикеты и офицеров для прекращения беспорядка. Меверикцы славились живостью своего характера. Но на следующее утро они ввалились на платформу в отличном виде и полном порядке, а Ким, оставленный в тылу вместе с больными, женщинами и мальчиками, в волнении орал прощальные напутствия вслед отходившим поездам. Поначалу жизнь сахиба показалась Киму занимательной, но он по-прежнему вел себя с большой осторожностью.

Потом его отправили под охраной мальчика-барабанщика в опустевшие выбеленные известкой казармы, где пол был усеян веревками, бумажками и всяким мусором, а потолок отражал звуки его одиноких шагов. Он свернулся по-туземному на полосатой койке и заснул. Какой-то сердитый человек приковылял на веранду, разбудил его и отрекомендовался школьным учителем. Киму того было довольно, и он ушел в себя. Он только-только умел разбирать по складам различные объявления, вывешенные английской полицией в Лахоре, и то потому лишь, что они стесняли его свободу. Среди многочисленных посетителей его былой воспитательницы был один чудаковатый немец, писавший декорации для странствующей группы актеров-парсов. Он рассказывал Киму, что в сорок восьмом году «стоял на баррикадах» и поэтому — так, по крайней мере, понял Ким — будет учить мальчика писать в обмен на питание. Ученье сопровождалось побоями, и Ким, научившись писать отдельные буквы, сохранил о них неважное мнение.