Пробило девять. Элизабет-Джейн повернулась к своей спутнице.

– Уже вечереет, мама, – сказала она. – Что вы думаете делать?

К ее удивлению, мать стала какой-то нерешительной.

– Нужно найти пристанище, где бы переночевать, – пробормотала она. – Я видела… мистера Хенчарда. Вот все, чего я хотела.

– На сегодня этого, во всяком случае, достаточно, – успокоительно сказала Элизабет-Джейн. – Мы можем и завтра подумать, как нам поступить. А сейчас – не правда ли? – надо решать, где найти приют.

Так как мать не отвечала, Элизабет-Джейн пришли на память слова лакея, что «Три моряка» – гостиница с умеренными ценами. Рекомендация, пригодная для одного, могла оказаться пригодной и для другого.

– Пойдемте туда, куда пошел этот молодой человек, – сказала она. -.Вид у него приличный. Что вы скажете?

Мать согласилась, и они пошли вниз по улице.

Между тем задумчивость, вызванная, как мы видели, запиской, продолжала владеть мэром; наконец, шепнув соседу, чтобы тот пересел на его стул, он воспользовался случаем покинуть председательское место. Произошло это тотчас после ухода его жены и Элизабет.

За дверью парадного зала он увидел лакея и, поманив его, спросил, кто принес записку, которую передали четверть часа тому назад.

– Молодой человек, сэр… какой-то путешественник. Похож на шотландца.

– Он не сказал, как она к нему попала?

– Он сам написал ее, сэр, стоя тут, под окном.

– О!.. Сам написал… Этот молодой человек здесь, в гостинице?

– Нет, сэр. Кажется, он пошел к «Трем морякам».

Мэр, заложив руки за фалды фрака, зашагал взад и вперед по вестибюлю гостиницы, словно наслаждаясь прохладой после жаркой комнаты, откуда вышел. Но не могло быть сомнений в том, что на самом деле им все еще владеет какая-то идея… Наконец он подошел к двери столовой, прислушался и убедился, что песни, тосты и разговоры продолжаются с успехом и в его отсутствие. Члены корпорации, горожане, торговцы, крупные и мелкие, до такой степени нагрузились утешительными напитками, что и думать забыли не только о мэре, но и обо всех тех бесконечных политических, религиозных и социальных различиях, о которых почитали необходимым помышлять в дневную пору и которые разделяли их, как железная решетка. Увидев это, мэр взял цилиндр, надел с помощью лакея легкое парусиновое пальто, вышел и остановился под портиком.

Теперь на улице было очень мало народу, и взгляд его, повинуясь какой-то притягательной силе, обратился к нижнему концу улицы и остановился на доме, находившемся в ста ярдах от него. Это был дом, куда отправился написавший записку, – «Три моряка»; два высоких конька крыши, окно-фонарь и свет в проходе под аркой видны были с того места, где стоял мэр. Сначала он смотрел туда, не отрываясь, потом направился в ту сторону.

Это старинное здание, где находили пристанище и люди и животные, теперь, к сожалению, снесенное, было построено из мягкого песчаника; оконные проемы, разделенные надвое столбиками из того же материала, были явно не перпендикулярны к фундаменту здания. Окно-фонарь, весьма популярное среди посетителей гостиницы, было закрыто ставнями; в каждом виднелось отверстие в форме сердца, несколько более суженного в области правого и левого желудочка, чем наблюдается в природе. За этими освещенными отверстиями, на расстоянии трех дюймов от них, находились в этот час, как было известно всякому прохожему, румяные физиономии Билли Уилса, стекольщика, сапожника Смарта, торговца всевозможными товарами Базфорда и других более второстепенных личностей, рангом пониже, чем те, что обедали в «Королевском гербе»; у каждого была глиняная трубка в ярд длиною.

Над входом возвышалась четырехцентровая арка в стиле Тюдоров, а над аркой – вывеска, на которую падал сейчас свет фонаря, висевшего напротив. Моряки, изображенные на ней художником только в двух измерениях, – иными словами, плоскими, как тени, – стояли в ряд, словно паралитики. Находясь на солнечной стороне улицы, три товарища порядком пострадали: покоробились, потрескались, выгорели, съежились и превратились в едва видимую пленку на вывеске, состоявшей из волокон, сучков и гвоздей. Такое положение вещей было вызвано не столько небрежностью хозяина гостиницы Стэпниджа, сколько невозможностью найти в Кэстербридже живописца, который взялся бы подреставрировать эти ставшие традиционными фигуры.

К гостинице вел длинный, узкий, тускло освещенный проход, где сталкивались лошади, направлявшиеся к своим стойлам за домом, и завсегдатаи, приходившие и уходившие, причем последние немало рисковали тем, что животные отдавят им ноги. Приличные конюшни и добрый эль «Моряков» – хотя до обоих нелегко было добраться, ибо к ним вел только этот узкий проход, – пользовались тем не менее постоянным вниманием мудрых старых голов, которые знали, что хорошо, а что плохо в Кэстербридже.

Хенчард постоял несколько секунд перед гостиницей; затем, изменив по возможности парадность своего костюма, для чего застегнул доверху парусиновое пальто, чтобы скрыть манишку, и придав себе обычный повседневный вид, вошел в дверь гостиницы.

Элизабет-Джейн и ее мать прибыли сюда минут на двадцать раньше него. Перед домом они остановились, размышляя о том, не окажется ли даже это скромное заведение, хотя и рекомендованное как недорогое, слишком обременительным по своим ценам для их тощего кошелька. Но в конце концов они собрались с духом, вошли и предстали перед хозяином гостиницы Стэнниджем, молчаливым человеком, который наливал и разносил по комнате пенящиеся кружки, наравне со своими служанками. Однако, в отличие от них, его движениям была свойственна величавая медлительность, как и подобает тому, кто сам, по доброй воле, занимается не обязательным для него делом. Да он бы им и не занимался, если бы не приказ хозяйки гостиницы, особы, неподвижно сидевшей за стойкой, но зорким глазом и настороженным ухом улавливавшей и подмечавшей через открытую дверь неотложные нужды клиентов, коих не замечал ее супруг, хотя и находившийся поблизости. Элизабет и ее мать были равнодушно приняты в качестве постояльцев и отведены в маленькую спальню под одним из коньков крыши, где они и расположились.

По-видимому, в гостинице считалось необходимым вознаграждать постояльцев за старомодное неудобство, кривизну и мрачность коридоров, полов и окон обилием чистого постельного и столового белья, видневшегося повсюду, что совершенно потрясло наших путешественниц.

– Слишком здесь хорошо, нам это не по карману! – сказала старшая, с опаской осматривая комнату, как только они остались одни.

– Я тоже этого опасаюсь, – сказала Элизабет. – Но мы должны соблюдать приличия.

– Мы должны расплатиться, а потом уже думать о приличиях, – возразила ее мать. – Боюсь, что мистер Хенчард занимает слишком высокое положение, чтобы мы могли навязывать ему наше знакомство; значит, надо полагаться только на свой кошелек.

– Я знаю, что я сделаю, – сказала Элизабет-Джейн, выждав некоторое время, пока, там, внизу, об их нуждах как будто вовсе забыли, занявшись неотложными делами. И, выйдя из комнаты, она спустилась по лестнице и прошла в бар.

Среди прочих хороших качеств, характерных для этой прямодушной девушки, было одно, более ярко выраженное, чем все остальные, – это готовность пожертвовать своими удобствами и достоинством ради общего блага.

– Сегодня вечером у вас как будто много работы, а так как моя мать небогата, то не могу ли я помочь вам и тем оплатить часть расходов? – спросила она хозяйку.

Эта последняя, неподвижно сидевшая в своем кресле, держась за подлокотники, словно ее влили туда в расплавленном состоянии и теперь она припаялась к креслу так прочно, что ее нельзя было от него оторвать, окинула девушку с ног до головы испытующим взглядом. Подобного рода соглашения были явлением довольно частым в деревнях, но, хотя Кэстербридж и был допотопным городом, об этом обычае здесь почти забыли. Однако хозяйка дома была женщина покладистая по отношению к посторонним и возражать не стала. И вот Элизабет – молчаливая хозяйка кивками и жестами указывала, где найти необходимое, – забегала вверх и вниз по лестнице, собирая ужин для себя и своей матери.