– Да, да… Так оно и должно быть! – согласился Дональд, устремив глаза куда-то вдаль. – Но такие машины уже появились на востоке и севере Англии, – добавил он, как бы оправдываясь.

Люсетта не принимала участия в их разговоре, ибо ее знакомство со Священным писанием было довольно ограниченно.

– Это ваша машина? – спросила она Фарфрэ.

– О нет, сударыня, – ответил он, смущаясь и благоговея при одном лишь звуке ее голоса, в то время как в присутствии Элизабет-Джейн он чувствовал себя совершенно свободно. – Нет, нет… я только дал совет приобрести ее.

Наступило молчание, во время которого Фарфрэ, казалось, не видел никого, кроме Люсетты; очевидно, он уже позабыл об Элизабет, привлеченный иной сферой, более яркой, чем та, в которой обитала она. Люсетта, чутьем угадывая, что его обуревают разноречивые чувства и что сейчас тяга к делам столкнулась в нем с тягой к романтике, проговорила весело:

– Ну, не пренебрегайте своей машиной из-за нас, – и пошла домой вместе со своей компаньонкой.

Элизабет-Джейн чувствовала, что все это время была лишней, но не понимала почему. Люсетта разъяснила ее недоумение, сказав, когда они обе снова уселись в гостиной:

– Я на днях случайно разговорилась с мистером Фарфрэ и потому поздоровалась с ним сегодня.

В этот день Люсетта была очень ласкова с Элизабет-Джейн. Обе они наблюдали, как толпа на рынке сначала густела, а потом мало-помалу стала редеть, по мере того как солнце медленно склонялось к западной окраине города и его косые лучи падали вдоль длинной улицы, освещая ее из конца в конец. Двуколки и повозки отъезжали одна за другой, и наконец на улице не осталось ни одного экипажа. Мир на колесах исчез, его сменил мир пешеходов. Батраки с женами и детьми хлынули из деревень в город за покупками, и вместо стука колес и топота копыт, ранее заглушавших остальные шумы, теперь слышалось только шарканье множества ног. Сошли со сцены все сельскохозяйственные орудия, все фермеры, весь имущий класс. Торговля в городе из оптовой превратилась в розничную, и теперь из рук в руки переходили уже не фунты, как днем, а пенсы.

Люсетта и Элизабет видели все это, потому что не закрывали ставней, хотя уже наступила ночь и на улицах зажгли фонари. При слабом свете камина они разговаривали более непринужденно, чем при дневном.

– Ваш отец, вероятно, никогда не был вам близок, – проговорила Люсетта.

– Да. – И, позабыв о кратком миге, когда она услышала загадочные слова Хенчарда, видимо обращенные к Люсетте, девушка продолжала: – Это объясняется тем, что он считает меня невоспитанной. Я старалась улучшить свои манеры, – вы представить себе не можете, как старалась! – но все напрасно! Разрыв между родителями тяжело отразился на мне. Вы не знаете, каково это, когда на твою жизнь падают такие тени.

Люсетта как-то съежилась.

– Да… то есть я не знаю таких теней, – сказала она, – но можно испытывать чувство стыда… позора… от других причин.

– Разве вы когда-нибудь испытывали эти чувства? – простодушно спросила младшая собеседница.

– О нет! – быстро ответила Люсетта. – Но я думала о… о том, что женщинам иногда случается попасть в двусмысленное, с точки зрения общества, положение, хоть и не по своей вине,

– Вероятно, они чувствуют себя очень несчастными.

– Они теряют покой – ведь другие женщины их презирают, правда?

– Не то чтобы презирают. Но они не очень их уважают и любят.

Люсетта опять съежилась. Даже здесь, в Кэстербридже, ей приходилось опасаться, как бы люди не узнали о ее прошлом. А главное – Хенчард не вернул ей толстой пачки писем, которые она писала и посылала ему в первую пору смятения чувств. Возможно, они были уничтожены; и все-таки лучше бы она их не писала.

Встреча с Фарфрэ и его обращение с Люсеттой побудили вдумчивую Элизабет присмотреться поближе к своей блестящей и ласковой приятельнице. Несколько дней спустя, когда Люсетта собиралась выйти из дому, Элизабет по ее глазам почему-то сразу поняла, что мисс Темплмэн надеется на встречу с красивым шотландцем. Это было отчетливо написано на лице и в глазах Люсетты и не могло ускользнуть от внимания каждого, кто научился читать в ее мыслях, как теперь начинала учиться Элизабет-Джейн. Люсетта прошла мимо нее и закрыла за собой дверь подъезда.

Дух ясновидения вселился в Элизабет, побудил ее сесть у огня и на основе личного опыта воссоздать в своем воображении происходящие события с такой точностью, как если бы она была их очевидцем. Девушка мысленно следовала за Люсеттой… видела, как та встретилась где-то с Дональдом – будто случайно; видела, как лицо его приняло то особенное выражение, которое появлялось на нем, когда он встречался с женщинами, – только теперь оно было еще заметнее, ибо этой женщиной была Люсетта. Элизабет чутьем угадывала, как увлеченно он говорит с Люсеттой; чувствовала, как оба они колеблются между нежеланием расстаться и опасением, что их увидят вместе; видела, как они пожимают друг другу руки, как прощаются, спокойно, с бесстрастными лицами, и только в мельчайших их движениях вспыхивает искра страсти, не замечаемая никем, кроме них самих. Элизабет, наша проницательная, безмолвная ясновидица, долго думала обо всем этом, но вдруг Люсетта подошла к ней сзади, и девушка вздрогнула.

Все было так, как она себе представляла, – в этом она могла бы поклясться. Ярче обычного блестели глаза и пылали щеки Люсетты.

– Вы видели мистера Фарфрэ, – проговорила Элизабет-Джейн сдержанно.

– Да, – призналась Люсетта. – Как вы догадались?

Она опустилась на колени перед камином и в волнении сжала руки Элизабет. Но она так и не сказала, где и как она видела Фарфрэ и что он говорил ей.

В тот вечер Люсетта не находила себе места; на другой день ее с утра лихорадило, а за завтраком она призналась своей компаньонке, что кое-чем озабочена… кое-чем, имеющим отношение к одному лицу, в котором она принимает большое участие. Элизабет охотно приготовилась слушать и сочувствовать.

– Это лицо… эта женщина… однажды очень сильно увлеклась одним человеком… очень, – начала Люсетта, нащупывая почву.

– Да? – отозвалась Элизабет-Джейн.

– Они были в близких отношениях… довольно близких… Он был не так глубоко привязан к ней, как она к нему. Но однажды, под влиянием минуты, исключительно из чувства долга, он предложил ей выйти за него замуж. Она согласилась. Тут возникло неожиданное препятствие; а она была так скомпрометирована этим человеком, что совесть никогда бы не позволила ей принадлежать другому, даже если бы она захотела. После этого они расстались, долго ничего не знали друг о друге, и она чувствовала, что жизнь для нее кончена.

– Бедная девушка! – Она очень страдала из-за него, хотя, надо отдать ему должное, его нельзя было целиком обвинить в том, что произошло. Наконец разлучившее их препятствие было волею провидения устранено, и он приехал, чтобы жениться на ней.

– Как хорошо!

– Но за то время, что они не встречались, она – моя бедная подруга – познакомилась с другим человеком, которого полюбила больше первого. Теперь спрашивается: может ли она, не погрешив против чести, отказать первому?

– Она полюбила другого человека… это плохо!

– Да, – отозвалась Люсетта, с грустью глядя на мальчишку, который стоял у колодезного насоса и качал воду, – это плохо! Но не забывайте, что она лишь случайно, вынужденно, оказалась в двусмысленном положении из-за того, первого человека… он был не так хорошо воспитан и образован, как второй, а в первом она обнаружила такие черты характера, которые внушили ей мысль, что он будет для нее менее подходящим мужем, чем она думала.

– Я ничего не могу сказать по этому поводу, – проговорила Элизабет-Джейн задумчиво. – Это такой трудный вопрос. Решить его может только кто-нибудь вроде римского папы!

– Вы, может быть, предпочитаете не решать его вовсе? – спросила Люсетта, и по ее умоляющему тону можно было догадаться, как она дорожит мнением Элизабет.

– Да, мисс Темплмэн, – призналась Элизабет. – Лучше не надо.