— А если бы я была чеченкой? Ты бы смог полюбить чеченку? Что молчишь?

Маша отступила, словно хотела охватить всю фигуру смущенного Евгения Горелова пристальным взглядом.

— А знаешь ли ты, капитан Горелов, что я и есть чеченка? Что мои предки воевали против Ермолова, стреляли в русских солдат, резали часовых, угоняли пленных? Мой род один из самых древних. Мой предок ходил в Мекку, и его уважительно звали хаджи…

— Врешь… Нахваталась чеченских штучек…

— Я — чеченка, я жена предателя, пускай… Но жена не отвечает за мужа, я отвечаю только за себя. Я — чеченка и пойду за своим народом на любую каторгу.

— Дура! Ты — сумасшедшая! — закричал Горелов. — Я силой утащу тебя отсюда! Если ты хочешь умереть, то я хочу, чтобы ты жила! Ты будешь жить, Маша! Ты ведь так любишь жить!

— Убирайся прочь! Иди к своим тупым палачам! К своим варварам, людоедам!

— Я никуда не уйду!

— Не уйдешь? Хорошо! Вам же, кроме убийства и грабежа, еще положено насилие! Как я могла забыть! Вам не терпится изнасиловать чеченскую женщину? Пожалуйста! Я — настоящая чеченка, из очень древнего и славного рода. Вас это устроит?

Маша резким движением сорвала с себя рубашку и, сверкнув в полумраке таким же белым, как снег на дворе, телом, упала навзничь на кровать. И тут сквозь бешеные штормовые волны отчаяния, страха, недоумения она почувствовала приближение того самого, чего она так боялась последние дни. Ночной хищник — желание — мягко отделился от темной стены и приготовился вцепиться когтями в податливое тело. Еще немного, и Маша позвала бы его по имени, но тут хлопнула дверь, а потом послышались торопливые удаляющиеся шаги по скрипучему снегу за окном.

На рассвете снег заскрипел уже под сотнями армейских сапог. В аул Дойзал-юрт вошли сотрудники НКВД и приданные им бойцы Красной армии. Операция «Чечевица» была подготовлена блестяще. Все жители аула были под конвоем доставлены на железнодорожную станцию, где их уже ждал состав, из расчета сорок пять человек в один вагон, хотя первоначально планировалось сорок. Такое уплотнение было вполне допустимым при наличии в составе спецконтингента приблизительно сорока процентов детей.

Астрид попросила Жору Рубинова съездить в Шереметьево, встретить Софи-Катрин. Жора Рубинов, до получения первого своего паспорта послушно носивший фамилию Рубинчик, в шестнадцать поменял ее на более таинственную и романтически-восточную, чем вызвал гнев родителей и недоумение преподавателей музыкального училища, в котором учился по классу скрипки. Он работал у Астрид водителем. Однако в трудовую книжку попросил записаться как администратор. На всякий случай.

Жора фактически владел «Шевроле», по борту которого было написано «телевидение Си-би-эн — Московская редакция». Он так поставил себя в редакции, что подчинялся только гендиректору, то есть Астрид Грановски, а остальных сотрудников, кто бы они ни были, посылал подальше. И когда Астрид отлучалась в командировку, редакция, по сути, оставалась без транспорта. Однако сгонять в Шереметьево и встретить там девушку, немочку из Барселоны, Жора вызвался исполнить с энтузиазмом. На лазерном принтере, форматом А3, Жора распечатал лист с надписью латиницей — «Штайнер Софи-Катрин».

С этим листом он и встал возле выхода с того терминала, куда прибывал барселонский рейс.

Самолет не опоздал, однако сама Софи-Катрин вышла с таможни одной из последних. Как всегда — потерялся чемодан, потом нашелся, но в нем уже не было половины вещей…

Жора ее сразу признал — коротко стриженная высокая блондинка, широкоплечая, как пловчиха, в стильных очках с тонкой черной оправой.

Жора, как водится, с ходу предложил обменять валюту на рубли по серединному курсу, а также, если девушке надо, стать ее бесплатным гидом по ночной Москве.

Оказалось, что девушке не надо ни того, ни другого.

— Как хотится, — хмыкнул Жора, крутя руль «Шевроле» и подрезая робких частников.

Софи-Катрин глядела в боковое стекло, зябко кутаясь в большущий шарф, специально приобретенный для поездки в Россию. Поеживалась она чисто рефлекторно, потому что в машине было даже жарко. Сам водитель, Жора Рубинов, крутил руль, с форсом сидя без куртки, в одном пиджаке.

Но Софи-Катрин становилось холодно уже от одного вида этих вечных бескрайних снежных, несмотря на весну, полей Подмосковья. И когда их машина миновала мемориальные ежи с надписью: «Здесь осенью сорок первого проходила линия обороны», она вспомнила о дедушке, так и сгинувшем в этих бескрайних заснеженных полях…

«Как же холодно им было! — подумала Софи-Катрин. — Как же они мерзли здесь!»

Жора Рубинов, словно телепатически прочитав ее мысли, сказал:

— Бабка моя проезжала по этой дороге, когда фашистов отогнали за Клин, сразу после январского наступления, так говорит, немцы ротами замерзшие сидели. Как присели на привал, так и не встали — все…

Софи не хотела поддерживать беседу, но в самом конце поездки, когда Жора выруливал к Чистым Прудам, спросила:

— А Айсет Бароеву знаете?

— Чеченку? — машинально переспросил Жора. — Дочку главного мафиози? Кто ж ее не знает, только вот пропала куда-то…

Жора поднес чемодан до лифта. Консьержка знала его.

— В десятую, к госпоже Грановски? — спросила консьержка. — Тут для вас ключ оставлен, откроете сами?

Софи-Катрин поднялась на третий этаж одна, вежливо, но твердо отпустив Жору еще внизу. Легко открыла дверь…

Умная техника встретила гостью зажегшимся электричеством и включившимися во всех комнатах телевизорами, настроенными на канал Си-би-эн. С техникой Софи-Катрин легко разобралась. У отца в доме тоже компьютер с программой лакея — дворецкого, этакий smart home machine[17]… Закинула чемодан в гостевую комнату, наполнила ванну горячей водой, сыпанув туда морской соли… Плеснула в стакан на донышко коньяку из бара. Нашла на полке диск Селин Дион… Разделась, включила музыку погромче и легла в воду…

«Как хорошо жить, пока ты молода! — подумалось ей. — А стану старой, как я буду завидовать тем, что придут на смену…» В зеркалах — на стенах и на потолке — повсюду отражалась она — Софи-Катрин… Валькирия Софи-Катрин…

Она растерлась махровым полотенцем, надела халат, сунула ноги в меховые шлепанцы и пошла в гостиную к бару за добавкой коньяку.

Заглянула в спальню.

Заглянула и обомлела. Чуть ли не посередине спальни на мольберте стоял подрамник с холстом примерно метр на метр двадцать… И на холсте, как живая, была девушка… Худенькая девушка с огромными глазами. У нее была очень маленькая грудь, как у самой Софи-Катрин… Девушка сидела и снимала с себя белый ажурный чулок.

Мольберт стоял таким образом, чтобы его было хорошо видно с постели. И еще — он был специально подсвечен. Двумя светильниками, расположенными таким образом, чтобы освещать картину равномерно с двух углов, как это делается в салонах или в музеях.

Софи-Катрин прилегла на кровати и залюбовалась…

Кто эта девушка? Кто она? Кто?

Софи-Катрин так и заснула. Со стаканом в руке и с полотенцем на мокрых волосах.

Ей приснилась их метресса мадам Зиро. Мадам Зиро из школы-пансиона Сен-Мари дю Пре. Мадам Зиро сидела в своей канцелярии рядом с преподавательской, и Софи-Катрин, совсем уже не девочка, а наоборот — в ее нынешнем возрасте, стояла перед мадам и в страхе ожидала каверзных вопросов. И при этом Софи-Катрин чувствовала, знала, что где-то в подвале, в старом винном погребе, в так называемом «кав», почему-то на цепи, прикованная за какую-то провинность, сидит маленькая Ай. И ее, Софи-Катрин, теперь должны были допрашивать по поводу ее скрытых намерений освободить подругу. Здесь в Сен-Мари дю Пре, это почему-то было «enterdit»…[18]

— Ты собралась кого-то спасать? — ехидно спросила мадам Зиро.