— Да. Он пишет, что каждый свой ночной набег на врага он посвящает мне. А в последнем письме он прислал мне в письме зезаг…

— Цветок? Засушенный?

— Нет. Сейчас я тебе его покажу.

Айшат порывисто вскочила и юркнула проворно в дверь сакли. Оттуда раздалось ворчание ее матери и чеченские ругательства.

Маша улыбнулась. И вправду, шайтан-девка. Такая шустрая деваха была бы очень полезна на заводе. Да она бы давно ее уговорила, если бы чеченские девушки что-нибудь могли бы сами решать. А так их разговор был совершенно пустым, вроде галочки о проведенном формально мероприятии.

Девушка также быстро вынырнула из сакли, что-то держа в руках.

— Вот, посмотри…

Саадаева взяла небольшой кусок черной бархатистой материи с вышитым на нем желтым цветком.

— Что это?

— Салман написал, что срезал с шапки убитого им немца. Такие цветы носят на одежде специальные солдаты, которые умеют воевать в горах.

Девушки склонились над цветком, словно пытались разглядеть что-то на его черном фоне. Что там происходит? Близко ли враг? Что будет с родными им людьми?

— Ты понимаешь, Айшат, что это значит? — прервала молчание Маша. — А это значит, что немцы собираются наступать на Кавказ. У них есть такие специальные войска, которые обучены воевать в горах. Они хотят прийти сюда. Теперь ты понимаешь, почему я пришла к тебе? Понимаешь, какое наступает время?.. Ладно, что еще пишет Салман?

— А еще он мне пишет очень красиво о том…

Девушка внезапно замолчала, увидав что-то или кого-то за невысоким каменным забором. Саадаева проследила за ее взглядом и узнала ковылявшего мимо Дуту Эдиева.

Дута был ровесником Салмана Бейбулатова, но на фронт его не брали из-за увечья ноги. Когда-то местные чеченские мальчишки, лазая по горам, забрались на одинокий утес. Он возвышался над деревьями, росшими на берегу речки Актай, только одна высокая ива была вровень с ним. Вот тогда-то, стоя на утесе, кто-то и сказал, что здорово было бы допрыгнуть до макушки ивы и опуститься на ней до самой земли. Сказал просто так и приумолк. Слишком высоко, а до дерева метра три, если не больше.

Но Салман и Дута посмотрели друг другу в глаза, совсем по-взрослому окинули серьезными взглядами не сошедшие со дня последней драки синяки. Под глазом у Дуты и на скуле у Салмана. Мальчишки поняли, что сейчас произойдет очередная потасовка между ними, только не за старый патрон или деревянную шашку, а за первый прыжок. Тогда Азиз, тот самый будущий муж Марии, предложил бросить жребий. Жребий выпал Салману.

Мальчик подошел к самому краю скалы, примерился, потом немного отступил. Но, взглянув на Дуту, скрестившего на груди руки, на его прищуренные глаза, Салман вдруг взвизгнул, подражая шакальему крику — боевому кличу абреков, и, оттолкнувшись от утеса, прыгнул вперед. Мальчики услышали хлопок, когда Салман ударился грудью о гибкие ветки, и почувствовали его боль. Как обезьяна, их товарищ с ловкостью обреченного вцепился в верхушку. Ива не выдержала и стала крениться набок, но постепенно выправилась, видимо, поняв, что ноша не так тяжела, и стала разгибаться. Казалось, что она хочет стряхнуть с себя дерзкого мальчишку. Но Салман вцепился в дерево, как клещ. Удержался, но ему пришлось спускаться по веткам вниз самому.

Тогда Дута понял, что пришел его час, и сейчас он сможет обойти наконец своего извечного соперника и уже до конца своих дней не даст ему вырваться вперед. Надо только разбежаться и прыгнуть не так, как Салман, а сильно, отчаянно. Тогда ива согнется до земли. Даже не до земли, пускай. Он спрыгнет сам, а не будет трусливо сползать по веткам, как Салман.

Он тоже закричал по-шакальему, и в крике этом слышались уже торжество победителя. Мальчик словно пробежал по воздуху до верхушки ивы, послышался хлопок, хруст веток, и Дута вдруг полетел дальше совершенно свободно, сжимая в руке пучок веток. Мальчики ахнули, им показалось, что прошло очень много времени, когда они услышали стук упавшего на землю тела и отчаянный крик Дуты, немного успокоивший ребят: раз кричит, значит — живой!..

Так Дута Эдиев стал не просто вторым после Салмана Бейбулатова, но вообще последним среди мальчишек аула Дойзал-юрт. На изувеченной, кривой ноге он следовал за мальчишеской ватагой, как тень, издалека наблюдая за их шумными играми. Только верхом на коне он ни в чем им не уступал — ни им, ни самому Салману. Не уступал? Да они Дуте и его коню не годились даже на подстилку под седло. В седле Дута торжествовал, вся запрятанная до времени удаль вырывалась наружу. Нет, такого джигита давно не видели окрестные горы! Разве вспомнить Давлет-Гирея? Но когда это было!

Айшат он рассмотрел среди других девчонок аула первым. Гораздо раньше, чем Салман. Теперь он следил не за мальчишеской возней сверстников, а за гибкой фигуркой, перебегавшей с хворостом или кувшином по камням. Однажды, поскользнувшись на росистой траве и едва не уронив кувшин на землю, Айшат даже улыбнулась Дуте. Надежда заскочила юрким зверьком в его душу. Дута сжег в очаге деревянный костыль и решил, что будет с этого дня ходить без него. Ведь когда идешь по горам, ровной походки все равно не получится, а раз так — разве не все ли равно, хромой ты или нет. Это если ходить по горам…

Но так прыгать, как Салман Бейбулатов, он не мог. А Салман уже прыгнул… Дута видел, как Айшат с Салманом уже шли рядом от реки. Он нес ее кувшин, и смех ее был подобен журчанию чистой струи. Дута видел, как соприкасается их одежда, и юркий зверек надежды выскочил из его души, наверное, навсегда.

И вот война… О! Он благодарен этой войне, которая поменяла все сразу, волшебным образом. Его соперник, молодой и красивый, первый жених в окрестных аулах, был отправлен на фронт. Теперь у Салмана только одна невеста — смерть, которая, может, уже приметила себе джигита в супружеское ложе. Теперь Дута — первый жених в родных горах, не только на коне, но и на своей кривой ноге. Как же тут не благодарить Аллаха за войну, за германскую армию, которая стоит уже на пороге Кавказа? К тому же была у Дуты еще тайна. Только — не его одного тайна…

— Что с тобой, Айшат? — спросила Маша Саадаева. — Что ты замолчала? А! Дута Эдиев. Так и что такого? Несчастный парень. Инвалид. Даже не может пойти на фронт, защищать свою Родину от врага. Звала его к нам на конезавод. Говорю, никто так не знает лошадей, как ты, а он только улыбается, щурится так недобро и ничего не отвечает. Ты, кажется, ему нравишься? Может, поговоришь с ним? Пусть идет к нам работать. Хотя вряд ли. Странный он. То на коне умчится в долину, скачет, как дикий, и орет во все горло, то уйдет в горы с мешком и не видно его неделями. Куда это он все уходит? Ты не знаешь?..

В бригаде помимо нее были оператор и администратор. Айсет — босс. Потому как в бригаде — журналист за главного. Однако с оператором могли быть проблемы. В прежней своей бригаде он был неформальным лидером. Его звали Тенгиз. Он был наполовину грузин, но по-грузински знал только «гамарджоба» да «диди дзудзуэби».

Тенгиз был коренным москвичом и являл собой ходячий пример нереализовавшейся грузинской амбициозности. Отец, которому Тенгиз был обязан своими именем и внешностью, растворился где-то в самых ранних детских воспоминаниях. Мама рассказывала, что он торговал в Москве американскими джинсами подпольного абхазского производства. Из университета, с журфака МГУ, Тенгиз вылетел с первого курса. Но от армии помогла отмазаться грузинская родня, едва признававшая его: мать Тенгиза не была расписана с Шалвой Гиевичем. Прибился к телевидению. Кое-как выучился на оператора. И везде, в любой бригаде, пытался руководить, генетически, по-грузински полагая, что женщина, пусть и дипломированный журналист, управлять процессом делания репортажа не может…

Живя в снятой дешевой однокомнатной квартирке, не имея машины и других атрибутов роскошной жизни, он ненавидел и презирал все человечество. У него не было и тени сомнения, в том, что на небесах была по отношению к нему совершена какая-то досадная канцелярская ошибка, в результате которой ему здесь, на земле, не досталось положенных по факту рождения машин, квартир и загородных домов…