первичной – Матери-Богини и вторичной – дочери-богини, одной из близнецов и, скорее всего, просто героизированной и обожествленной (как и сам "громовержец", что мы уже в общих чертах рассмотрели), земной женщины, человека.

Опять и опять мы возвращаемся к связи богов первичных, богов как таковых, и бого-людей. Но именно в этом видится разрешение также одного из основных сюжетов индоевропейской мифологии – противостояния и взаимодействия богов старых и богов молодых. Люди перекладывали свои человеческие отношения на богов, а потом божеские – на себя. Это многократное копирование, дублирование, происходившее в обе стороны, на каждом новом витке развития мифосюжета давало новый вариант.

Но все это вовсе не означает, что не существовало вторичных, третичных и прочих причин в процессе возникновения мифа. Как мы уже говорили, ни сам мир, ни его составляющие не желают укладываться в рамки какой-либо одной схемы, они всегда сложнее, многограннее и многовариантнее. И потому, как нам кажется, существовало параллельное влияние на сюжеты, причем, по нескольким параллелям.

Возьмем тот же основной миф. В ядре его, как мы убеждаемся, лежит вполне реальный поединок человека с кем-то или чем-то, до чего мы пока не добрались. Но сходные мотивы могут быть вызваны сходными ощущениями в процессе восприятия мира. Более того, сходные ощущения, получаемые при совершении различных деяний, актов, образовывали один мотив, укладывались в один сюжет, отрицая схематизм.

Так, скажем, в последние пятнадцать лет среди специалистов по древним культурам и мифологиям стала довольно-таки популярной теория, связывающая космогонию с эмбриогонией. Особенное развитие она получила среди западных ученых, и в частности у голландского ученого Ф. Б. Я. Кейпера, который считает, что древнейшие представления о мироустройстве и миросоздании теснейшим образом связаны и даже исходят из ощущений, получаемых при акте зачатия, причем, не только зачинающих, и в первую очередь мужчины, но и самого эмбриона, обладающего определенной памятью на уровне даже еще не соединившихся яйцеклетки и сперматозоида. Вопрос этот сложный и далеко выходящий как за рамки нашего исследования, так и за рамки сравнительно-исторической мифологии вообще, находящийся где-то на стыке с генетикой, психоанализом и прочими науками. И потому вдаваться в него не будем. Желающие смогут сами узнать обо всем, прочитав книгу Кейпера "Труды по ведийской мифологии", выпущенную издательством "Наука" в 1986 г.

Мы же лишь сообщим, что Кейпер укладывает в рамки своей схемы и основной миф индоевропейцев – на примере из ведийской мифологии исследуя процесс схватки Индры с Вритрой. Многое у Кейпера звучит достаточно убедительно и может быть принято как одно из слагаемых, составивших основу ядра мифа, возникшую где-то на уровне стыка сознания и подсознания. Во всяком случае действия Индры, пробивающего своей ваджрой изначально дрейфующий в каких-то водах холм, который вместе с тем служит преградой водам (или спрятанным стадам), по Кейперу, соответствуют действиям сперматозоида, пробивающего оболочку яйцеклетки. И это, вроде бы, соответствует испытываемому спящим человеком ощущению качания на волнах. Ощущению, исходящему из области бессознательного, а может быть, и внесознательной памяти, хранящей то состояние покоя в материнской утробе, пока его не нарушило оживляющее отцовское воздействие, после которого начинаются иные ощущения, появляется состояние напряжения, борьбы и соответствующего всему этому развития, роста.

Кейперовские объяснения мифа непросты и гипотетичны. Но и их отвергать не следует, ибо, как мы убеждаемся, любое явление прежде всего совокупность предшествующих явлений разного уровня и разных планов. Но вместе с тем нам представляется, что значительно ярче ощущений эмбриона те чувства, что сопутствуют самому половому акту. А стало быть, именно они в первую очередь – наряду с прочими причинами – могли повлиять на становление мифа. Ведь сюжет поединка очень доступно объясняется из самого факта соития: все эти пещеры и ваджры, сошествия и вознесения, "молнии" и броски – все укладывается в процессы, предшествующие оплодотворению и самому оплодотворению.

И тут мы вновь видим совмещение двух мифов:

соития отца-неба и матери-земли, как первичного и глобального, и любовного "поединка" мужского и женского начала, заканчивающегося, естественно, победой "громовержца", как первично-реминисцентного мифа, занявшего со временем вторичное место. Еще раз подчеркнем, накладывается множество составляющих. Все вычленить мы не сумеем, видимо, никогда. Но выявить основные сможем.

Что же касается самого акта соития-оплодотворения, то ему соответствует индоевропейское "иебхр-" с пропадающими двумя последними согласными (или изменяющимися в зависимости от ареалов употребления). Так, например, как считают некоторые исссле-дователи, название реки Днепр состоит из двух частей: "Дану", что означает "река, вода"*, и "иебр-" в известном нам смысле.

* Фактически "дон-", а точнее, корневая основа "дн-", "дно-" означает не "река", и не "вода", а понятное нам и без перевода "дно", "русло". Именно так и называли реки наши предки, потому что "водой" могли быть и дождевая вода, и талая, и морская, и колодезная, а вот река – это всегда "русло" или, архаический вариант, – "дно". Отсюда и Дон, Днепр, Дунай, Днестр, Иор-дан и сотни других рек (Ю. П.).

По этой версии Днепр имеет "небесное" происхождение. Но для нас тут главное – другое. Мы имеем перед собой еще один довольно-таки яркий пример сохранения именно славянскими племенами древнейшего созвучия в самом первозданном виде, в том, в каком не удалось сохранить его другим индоевропейским народам. И пусть оно дошло до нас, приняв несколько эмоциональную окраску, в качестве того, что принято называть бытовым ругательством, тем не менее, само слово и все его производные в этом не виноваты – его звучание и смысл имеют от роду не менее шести-семи тысячелетий. Прямая передача – еще один факт прямого наследования, пусть и не слишком по нынешним меркам пристойный, но факт, оспорить, который невозможно.

Мы постоянно в той или иной мере затрагиваем аспекты древнеиндийской, и, в частности, ведийской, мифологии. И здесь мы должны сделать одно очень важное отступление, необходимое для понимания существа многих вопросов.

Трудно найти более близкие в языковом и культурном плане группы в индоевропейской семье, чем балто-славянская и древнеиндийская, если, разумеется, последнюю очистить, по мере сил, от наслоений поздних времен и вливаний автохтонного населения Индии.

Но мы бесконечно далеки от подлинного понимания психологии древнего индоария, его мифологии. Причин этому много. Одна из главных заключается в том, что в течение долгого времени, не меньше двух столетий, мы смотрим на древнеиндийскую культуру через английскую призму. И потому мы ну никак не можем узнать того, что не только нам родственно, но и просто наше. Первоначальные переводы с санскрита делались на английский – тому тоже есть причина, хотя бы длительная колонизаторская в самом широком смысле этого слова деятельность англичан в Индии, – ас английского уже на русский. Утрачивалась суть понятий, утрачивалось подлинное звучание слов.

Надо отдать должное английским ученым, они проделали колоссальную работу. Но представьте себе,

что мы знакомились бы с культурой и языком украинского народа посредством переводов сначала, скажем, на немецкий, а потом с немецкого на русский. Что бы произошло? А то, что мы могли бы и не узнать очень многого.

Английская призма или английское зеркало, в котором отражается искаженная для нас древнеиндийская культура, преломляет все по-своему, на свой манер. Это касается даже фундаментальных элементов, из которых состоит все, языковых частиц. Например, мы говорим "ра-дж-а", "ва-дж-ра", повторяя за англичанами. Но у индусов нет этого "дж", у них есть "ж", а точнее "тыц". И мы сами громоздим ошибку за ошибкой, пытаясь понять индоария по-аглицки.

А ведь в звучании многих слов заключено для нас почти все. Какой нам, например, смысл повторять вслед за англичанами, что Агни – это "персонифицированная передача жертвенного пламени, жертвенного костра", когда достаточно сказать: Агни – "огонь" и "бог огня", а образ его дать чистым переводом с древнеиндийского, без искусственных усложнений (типа той же "ваджры" – метательного снаряда-дубины).