Теперь она осталась при одном киселе и не уставала киселем делиться, но и это по тогдашней всеобщей нужде много значило, и стало это беспокоить старушкину племянницу.

- Кормит-де она мою девочку и обещала ей отказать избу и корову, а вот коровы уже и нетути. Того гляди то же самое выйдет и со всем ее богачеством. Все она истравит на чужих ребят, а тогда мне с моими детями уж ничего и не останется... Лучше бы она, старушка, сделала, если бы теперь поскорей померла!.. Чего ей?.. ведь уж пожила! А то все будет жить да раздавать, и раздаст все так, что после, как помрет, то и попу за похороны дать будет нечего, еще с нею, с мертвою-то, тогда и наплачешься.

И стала племяннинька о своей тетке все больше печалиться и даже начала говорить ей:

- Ты то вздумай-ка, баунька, что ты ведь уже стар человек...

- Стара, дитятко!

- Гляди, уж тебе еще немного на свете маяться.

- День мой - век мой, касатка.

- То-то и есть, а осталось бы, на что тебя схоронить и чем помянуть.

А старуха вдруг оказалась невозмутимо беззаботною.

- И-их-ма! - говорит, - есть про что сгадывать! Умру, так похоронят, наверху земли валяться не оставят!

Так солдатке и не удалось унять старуху от того, чтобы она никого чужих детей не привечала, а благодетельствовала киселем только одним ее солдаткиным детям, и задумала солдатка поправить это на другой манер, пришла к старухе в сумерки и стала опять плакаться:

- Ходила, - говорит, - я нынче весь день - страсть как иззябла вся: в трех деревнях была, а трех ломтей жмыхового хлеба не выпросила... Везде говорят: "Бог подаст, - сами втроем в побор ушли..."

- Тяжко, болезная! - отозвалась старушка. - Всем равно сослано ноне тяжко от господа! А солдатка отвечает: - Нет, баунька, не всем равно - вот у тебя еще есть!

- Да, пока еще малость есть... да уж теперь... осталось немножечко.

- Что это?.. Денежек, что ль, остается-то у тебя немножечко?

- Да-а... денежек!.. Немножечко!

- А что же ты будешь делать, когда все сойдет?

- Когда все сойдет-то, что буду тогда делать?

- Да.

- А не знаю еще... не думала.

- Как же так!.. Надо думать... смерть-то ведь за плечами!

- А знамо дело, что за плечами; да что думать-то... думать-то нечего! Ничего, касатка моя, не выдумаешь... Только и есть на свете всех помогаев, что один господь-батюшка... Он же ведь зато и милостив!.. И-и-их сколь милостив!.. Может, он даст... по своей милости, еще и так со мною сотворит, что я еще всего и что есть, и того не доем, а он и по мою по душу пошлет, вот ничего думать тогда и не стоит.

- Это хорошо, бабушка, как помрешь!

- А то что ж!.. Я то и говорю... Бог с милостью! Он создает хорошо: помру, и ничего мне не надобно!

- А если как все изведешь да не помрешь?

- Ну так что ж такое: я тогда себе средство найду.

- А какое же теперь средство, когда изо всякого двора все сами в побор тронулись, и не знать, у кого можно корку выпросить.

- Ну, это так только в деревнях в однех... издыхают-то!.. да!.. в деревнях в однех... А в городах-то, касатка, не так... там хлеб-то есть у купцов... Там припасено у купцов-то... всего... гляди-ко сколько!..

- Что же ты, в город, что ли, хочешь?

- А что ж! в город сойду... К хозяевам-то к старым приду, да и попрошусь на кухне жить... Пустят!.. Неужли таки выгонят?!. Чай, не выгонят... Проживу, пока надобно.

- То-то, - отвечает солдатка, - вот оттого ты такая и щедрая, что тебе хорошо.

- Да, - говорит старуха, - мне, касатка, всю жизнь мою все жилось хорошо. Я не щедрая, а... хорошо мне.

- А нам-то вот худо, а не хорошо, - Потерпеть надо, касатушка! Нонче все терпят... Голодный год настал!

- Поди-ко ребята-то воют, так не утерпишь... и самому есть хочется... и животе как веретеном сучит... Нам

хуже собак... те падло лопают да еще нас за лытки рвут... Воя меня искусали всю!

- Надо с палочкой,

Тут нетерпеливая племянница на тетку и осердилась, что та все ей советы дает, когда той так горько жить!

- Перестань, - говорит, - ты мне тоску отводить; через эти твоя слова еще хуже мне; ведь у нас знакомых купцов нет, нам идти не к кому, а ты вон еще мою девчонку всю избаловала.

- Ну зачем пустое говорить: чем я ее избаловала?

- Как же чем?.. все ее чистым хлебом кормила и побираться не пущала!

- Что ж, где ей побираться, когда она махонькая!.. А ты ее отпусти со мной: я и ее с собой в город сведу... у меня есть там хозяева добрые... мои вынянченные; они.

велят нам с ней и вдвоем жить... будем вдвоем садиться с прислугами.

- А другие-то мои детушки мне, думаешь, разве не жалобны? - говорит солдатка. Тут старушка и задумалась.

- Другие! - говорит. - Да... вот то-то и есть... Еще и другие есть!

Развела руки, и опять задумалась, и стала сама к себе втишь приговаривать:

- Ox, ox-ox-ox!.. Одни да и другие есть... да и много их... Вот и горюшко! А что сделать-то?

А солдатка, не долго думая, отвечает ей:

- А ты не знаешь, баунька, что сделать?

- Не знаю, касатынька,

- Вот то-то и оно.

- А ты разве знаешь что-нибудь?

- Я знаю.

- Так ты скажи.

Солдатка задумалась, слов у нее не находилось для выражения того, что она придумала,

И старушка молчит.

Тягостно-тягостно стало в темной избе, как будто сатана взошел. Старушка вздохнула и сказала:

- Встань-ка, касатка, подойди к печке, вздуй огня. А племянница ей грубо ответила:

- А на что тебе огонь - вовсе не надобно,

- Как же не надобно... темно совсем.

- Ну так что ж, что темно?.. Нонче... все без огня... Ложися спать, баунька!

- Да зачем же так... впотьмах... Надо стать богу помолиться.

- Ну и помолись, баунька.

Та не поняла или не расслышала и переспросила:

- Что, матушка?

- Помолись, говорю, баунька.

- Да что ты меня торопишь - придет час, так и помолюсь.

- Нет, баунька, час уж пришел - скорей молись.

- Да что ты пристала!.. Я стану ложиться спать - помолюсь... Ступай-ка домой, а ко мне девку ночевать посылай, мы с нею станем ложиться спать и помолимся.

Тогда солдатка видит, что бабушка бестолкова, и потому ей еще менее причины оставаться в живых, и сказала ей начистоту:

- Нет, ты к себе мою девку не жди, она не придет.

- Отчего не придет?

- А оттого, баунька, что к тебе твой конец пришел. Если не хочешь молиться - так и так будь тебе легкая смертушка.