– Мария Теку-у-ун! Мария Теку-у-ун!

Здесь, на вершине, имя это обретало всю свою горечь. Высокое «Т», две маленькие пропасти и бездонная пропасть «у».

Иларио был на самой вершине, у камня, вросшего в землю над бездной, к которой не подходил никто, только тучи бросала в нее невидимая рука.

Камень Марии Текун, образ измены, образ ушедшей, уходящей любви, убегающей и неподвижной. Он высок, словно башня, ветер играет на нем, как на флейте, и поверхность его тускла, потому, что он, как луна, светит только чужим светом, и еще потому, что он потускнел от воспоминаний.

– Мария Теку-у-ун! Мария Теку-у-у-у-ун!

Слепой голос слепого. Говорят, у слепца сошел туман с глаз, он здесь прозрел, но все вокруг ослепло, все застлала мыльная вода, в которой ничего не удержишь, ничего не увидишь, предметы скользят и стираются, словно буквы на школьной доске, плоские черные камни кажутся застывшими ящерицами, а голые деревья – рогами вмерзших в лед оленей.

Дорогу перебежал койот, выскочивший из-за невысоких сосен. Койот был совсем близко, рядом, но сразу исчез из виду в дымке дождя и гибких, как резина, зарослях. Там, куда он юркнул, струилась по камням вода.

Иларио засвистел. Он вытянул из костей все железо, чтобы свистеть позвонче. Опасность миновала. Перед ним был обитаемый мир, где пылали цветы, пестрели цветочки, зеленели пастбища, вздымались в небо озябшие тополя, бродили стада овец, летали красные птицы, дикие утки и дым шел из кухонных труб.

Все, еще свистя, он сдернул ремешок от шляпы, душивший его, и вспомнил, что отец Валентин дал ему четки, а дон Деферик – сигару. Хорошо читать молитву и курить. Он выпустил поводья. Ни курить настоящие сигары, ни молиться он не умел. Иларио засмеялся, и свист со смехом вместе зазвенели, словно колокольчики.

Был койот или не был? Как не быть, он же видел сам. В том-то и беда, что видел, но не совсем койота, как бы и человека, и притом знакомого. Иларио засвистел так сильно, что всосал кусок щепки. Его засмеют, если он скажет, что успел на вершину вовремя, как раз застал письмоношу в виде койота, когда тот (это придется соврать) выл на текуний камень, под чьей шершавой, мокрой от слез шкурой томятся души беглых жен. Под стопой у этих беглянок прах и пепел, за спиной – ветер, срывающий гнезда, руки их – осколки посуды, глаза – невеселые и немые кокосовые скорлупки, лишенные молока и мякоти, губы улыбаются лукаво и коварно, в срамных местах – один срам, а в сердце – злой смех досады. Они потеряли все, чего так страстно жаждут.

Иларио встряхнул головой – думал, думал, а толку нет, – укрепил ремень под подбородком, чтобы не придерживать шляпу, которую ветер пытался пустить по воздуху, как птицу, пришпорил мула и миновал какой-то хутор, по-видимому, единственное тут жилье.

Ему велели догнать письмоношу Ничо Акино, проводить по опасным местам и вернуться; но видел он его или не видел? Непонятно. На вершине не было живой души, кроме чертова койота.

Он ехал, куда вез его мул. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, надо догнать письмоношу, хотя бы на центральном почтамте.

Дорогу ему перешел обоз. Погонщики лежали на спине в телегах, но не спали. Он поздоровался с ними не из добрых к ним чувств, а для того, чтобы спросить про сеньора Ничо. Письмоноша им не попадался. Они его знали хорошо, но по пути не видели. Отвечая, они даже не приподнялись, не поглядели, кто спрашивает.

– Заважничали, клад какой везут! Бездельники, ответить по-людски не могут! Проснулись бы! Приличные люди – не лошади, с открытыми глазами не спят!

Он крикнул бы им все это и многое еще. Красные птички взлетали с дороги, когда он подъезжал к ним вплотную, словно пари держали, кто дольше не испугается опасности.

Навстречу ехали мужчина и женщина верхом на конях. Иларио увидел их, когда они были рядом – так загляделся на алых птичек, да и появились они из-за поворота. Конь, на котором сидела женщина, пошел по самой середине дороги. Иларио посторонился, чтобы с ним не столкнуться. Женщина чуть не выронила клетку, которую заботливо держала в руках. В клетке бились крылья, а красивые, как у куклы, косы бились у женщины на груди. Глаза у всадницы были зеленые, лицо бледное. Мужчина придержал коня, тот заплясал на месте. Путники поздоровались, хотя не знали друг друга, так уж заведено в пути, и погонщик спросил о письмоноше, не попадался ли он им. Ехали они из столицы и вроде бы никого такого не видели. Почтальоны ходят по боковым тропкам, услышал Иларио из облака пыли, которую подняли копыта удаляющихся коней.

Что же, значит, он так и пошел, подумал Иларио, или койотом обернулся, говорят ведь люди, что он потому и носит письма быстрее всех. Не приведи господь, его я и встретил на Вершине Марии Текун. Лучше об этом не думать, очень жутко, я что подумаю, то и выходит. Правда, что тут плохого может выйти? Встречу я его на почтамте, на месте как бы преступления, когда он почту будет сдавать. Встречу, огляжу с головы до ног, чтобы убедиться, он ли это, сеньор Ничо, который вышел из нашего Акатана, хоть и оборачивался по пути койотом. Наверное, все же не тем, что мне под ноги попался, тот какой-то был перепуганный. Значит, погляжу и поеду скорей назад, сообщить, что он добрался, письма ихние дошли и деньги, им главное – чтоб дошли деньги, а не всякие там словеса. Конечно, что писано пером, не вырубишь топором, а все-таки время пройдет – оно и не нужно!..

Он так долго не спал, не ел и так далеко ехал, что глаза у него стали как вишни из наливки; он так долго сидел в седле, что ноги онемели, спину разламывало, голова то и дело падала. Так и вступил он в столицу, затопленную утренней тишиной и утренним шумом и окруженную с запада спящими горами, а с востока – пылающим на солнце песком.

Дымок над кофейными чашками смешивался с дыханием вставших пораньше жителей, пришедших позавтракать под сейбой, где у большого стола хозяйничала женщина, а поленья, пылавшие в очаге, будили гулом пламени птиц, сидевших на огромных, раскидистых ветвях.

Женщина осторожно снимала с огня бурлящий кофейник, далеко отставляя руку, чтобы не обжечь паром уже обожженное солнцем и дымом лицо. За спиной у нее спал младенец, руки были голые, платье – бедное, полупрозрачное, словно шкурка посиневшего от холода недозрелого плода.

Когда погонщик спросил чашечку кофе, она поинтересовалась, не Хусто ли он Карпио. Тогда ему надо поскорей уходить – его ищут. Он ответил, что его зовут иначе, и она любезно объяснила, что Карпио обдурил это чертово начальство, подсунул золу вместо извести, и вчера целый день не могли работать.

К столу подошел водопроводчик и пропыхтел: «Здравствуй, Хуана» – из-под шарфа, закрывавшего ему и шею, и рот. Он положил на землю отвертку, а женщина подала ему кофе. Водопроводчик чуть горло не спек, кофе прямо кипел, потом вынул пригоршню желтоватых сигар, толстых, словно удавы, и взял одну губами прямо из горсти. Погонщик глядел на него. Роста он был примерно такого же, как сам Иларио, но казался выше из-за городских брюк, хотя нахлобученная чуть ли не до плеч шляпа и укорачивала его. С женщиной они беседовали о золотом зубе. Водопроводчик, еще раньше опустивший шарф, чтобы пить кофе, затянулся как следует, выпустил дым через ноздри, отчего уподобился двустволке после выстрела, разинул мясного цвета рот и показал золотой клык. «Красота», – не то сообщил, не то спросил он. «Вам к лицу, – отвечала женщина, – дело хорошее, а куда вы сейчас направляетесь?» – «На ипогром, – сказал водопроводчик, – трубы прочистить, засорилось у них что-то, вместо воды одна грязь идет». – «Вот мы грязь и пьем, – сказала женщина, моя чашки в тазу, – повсюду одни беды, все дорожает, а смерть не берет, хоть нас скорпион кусай самый ядовитый, мы лекарства загодя наелись». Водопроводчик засмеялся, сверкая золотым зубом.

Зашел старичок, которого звали или прозвали Сосфеном. Кофейница знала его, если знаешь вообще тех, кто заходит выпить кофе с утра, когда ты еще толком не проснулась и слабый свет от плиты смешивается со слабым светом солнца. Она его знала, он давно ходил к ней по утрам, но звала просто «дон», без имени, подозревая, что Сосфен – это прозвище.