Что же касается природы этих существ — то объяснения, само собой, варьировали. Как правило, их называли «те», или «бывшие», хотя в ходу в разные периоды и в разных местностях были и другие названия. Основная масса пуритан без всяких экивоков называла их близкими друзьями дьявола и превратила в предмет оживленных теологических рассуждений. Жители, которые по наследству получили кельтские легенды, — в основном шотландского и ирландского происхождения из Нью-Хэмпшира, а также их родня, поселившаяся в Вермонте, — связывали эти существа со злыми духами и «маленьким народцем» болот и лесов и защищались от них заклинаниями, передаваемыми от поколения к поколению. Но, несомненно, наиболее фантастическое объяснение природы этих созданий принадлежало индейцам. Хотя разные племена отличались своими легендами, но имелось согласие в определенных, существенных чертах: молчаливо предполагалось, что эти создания не являются исконными жителями земли.

Миф Пеннакуков, бывший наиболее последовательным и самым красочным, учил, что «Крылатые» пришли с Большей Медведицы, что в небесах, и в холмах создали шахты, в которых добывают камни, недоступные им ни в каком другом месте Вселенной. Они не живут здесь, говорит легенда, а просто держат аванпосты и улетают с огромными грузами камней к себе на звезды, на север. Они приносят вред только тем людям, которые слишком близко к ним приближаются или за ними шпионят. Животные их избегают, потому, что испытывают к ним инстинктивную ненависть, а не потому что боятся стать для них добычей. Крылатые не могут есть земные продукты и живность земли, так что привозят с собой пищу со своих звезд. Очень плохо оказаться рядом с ними, и время от времени молодые охотники, забредающие на их холмы, исчезают и уже не возвращаются. Плохо также прислушиваться к тому, что те шепчут по ночам в лесах жужжащими голосами, имитирующими человеческие. Им известна речь разных людей — Пеннакуков, Гуронов, людей Пяти Наций, — но, по всей вероятности, у них нет собственной речи, да она им, похоже, и не нужна. Между собой они общаются, меняя цвет головы, причем каждый цвет означает что-то свое.

Разумеется, все легенды, как белых, так и индейцев, благополучно почили в девятнадцатом веке, оставив лишь отдельные атавистические вспышки. Жизнь вермонтцев устоялась; и как только места их обитания и способы жизни зафиксировались согласно некоторому плану, они стали все реже и реже вспоминать о тех страхах, которые легли в основу этого плана, да и о том, что такие страхи вообще когда-то были. Большинству людей было лишь известно, что некоторые холмистые области считаются крайне нездоровыми, невыгодными и неудачными для проживания, и чем дальше от них держаться — тем лучше. Со временем экономические интересы так тесно связались с привычными местами проживания, что в выходе за их границы не было никакого смысла, и получалось, что холмы оставлены необитаемыми не по какому-то замыслу, а просто в силу стечения обстоятельств. И теперь мало кто шептался по поводу ужасных обитателей холмистой местности, за исключением бабушек, любящих страшные истории, да впавших в детство долгожителей; но и эти паникеры признавали, что теперь от тех созданий не приходится ждать ничего плохого, коль скоро они уже привыкли к поселившимся здесь людям и коль скоро люди оставили обитателей холмов в покое.

Обо всем этом я уже давно читал, да к тому же знал об этом из рассказов жителей Нью-Хэмпшира; поэтому, когда начали появляться слухи, связанные с наводнением, я без труда смог установить, на чем они основаны. Я всячески старался втолковать это своим друзьям; и меня забавляло, что находятся упрямцы, " настаивающие на присутствии элементов истины в этих рассказах.

Эти люди говорили, что между ранними легендами есть существенное сходство, в том числе — в деталях, и что во многом вермонтские холмы остаются до конце не исследованными, так что было бы неразумно походя отметать вероятность наличия там загадочных обитателей; нельзя было убедить моих упрямых друзей и в том, что, как известно, все мифы имеют общую структуру и объясняются одним и тем же типом искажения реальности, порожденным ранней стадией, развития мышления человека.Не было смысла демонстрировать таким оппонентам, что вермонтские мифы по существу мало отличались от тех всеобщих легенд о природной персонификации, которые наполнили античный мир фавнами, дриадами и сатирами, предположили существование калликанзараев в Греции и дали диким уэльсцам и ирландцам возможность предположить существование странных, маленьких и тщательно спрятанных племен троглодитов и обитателей земляных нор. Бесполезно было также напоминать им о вере непальских горных племен в существование страшного Ми-Го или «Отвратительного Снежного Человека», таящегося посреди ледяных и горных шпилей Гималаев.

Когда я привел своим оппонентам все эти доводы, они повернули их против меня же, заявляя, что из этого как раз следует актуальный исторический характер древних легенд; что это как раз и свидетельствует о реальном существовании некоей странной «прежней» расы, населявшей землю, вынужденной скрыться после прихода и установления господства людей, представители которой сохранились, хоть и в значительно уменьшенном числе, до сравнительно недавних времен — или даже и до наших дней.

Чем больше я старался высмеивать эти рассуждения, тем сильнее мои упрямые друзья защищали их, добавляя к своим доводам то, что и без привязки к древним легендам нынешние сообщения выглядят слишком ясными, согласованными, детализированными и трезво-прозаичными в изложении, чтобы от них отмахнуться. Два или три фанатичных экстремиста договорились до того, что, ссылаясь на древние индейские сказания, предположили неземное происхождение загадочных существ, цитируя при этом диковинные книги Чарльза Форта, в которых утверждалось, что пришельцы из космоса и других миров часто посещали Землю. Большинство из моих собеседников были, однако, просто романтиками, страстно желавшими привнести в реальную жизнь фантастические представления о прячущемся «маленьком народце», ставшие популярными благодаря блестящей фантазии ужасов Артура Мэйчена.

II

Нет ничего удивительного, что из подобных дебатов родились и материалы для публикаций, попавшие в форме писем в газету «Эркхем Эдвертайзер»; некоторые из них перепечатывали газеты, издававшиеся в тех районах Вермонта,откуда пришли загадочные истории о наводнении. Так, «Ратлэнд Геральд» уделила половину страницы выдержкам из этих писем, а «Брэттлборо Реформер» полностью перепечатала один из моих обширных исторических и мифологических комментариев, сопроводив их собственными суждениями в колонке «Свободное Перо», где выразила восхищение моими скептическими умозаключениями и полностью их поддержала. К весне 1928 года я стал широко известной фигурой в Вермонте, хотя ни разу не бывал в этом штате. И вот тут-то получил я письма от Генри Эйкели, которые произвели на меня столь сильное впечатление, что раз и навсегда приковали мое внимание к пленительному краю теснящихся зеленых склонов и журчащих лесных ручьев.

Большая часть сведений о Генри Уэнтворте Эйкели была собрана в результате переписки с его соседями и единственным сыном, проживавшим в Калифорнии; все эти сведения были собраны мной после случая в его одиноком сельском доме. Он был, как я выяснил, последним представителем уважаемой семьи здешних старожилов, давшей юристов, администраторов и просвещенных аграриев. В его лице, однако, семейство пережило переход от практических занятий к чистой науке; он был заметен своими успехами в математике, астрономии, биологии, антропологии и фольклоре в университете Вермонта. Ранее я никогда о нем не слышал, и в своих письмах он почти ничего о себе не сообщал; но сразу было видно, что это человек с сильным характером, образованный, с развитым интеллектом, хотя и затворник, не очень искушенный в чисто земных делах.

Несмотря на чудовищность того, что он отстаивал, я с самого начала отнесся к Эйкели куда серьезнее, чем к любому другому своему оппоненту. С одной стороны, он был действительно близок к тем реальным событиям — визуально и ощутимо, — о которых столь нетрадиционно рассуждал; с другой стороны, будучи подлинным ученым, он изъявлял неподдельную готовность подвергнуть свои заключения экспериментальной проверке. У него не было личных предпочтений в результатах, главное — получить убедительные доказательства. Разумеется, я начал с того, что счел его доводы ошибочными, но признал его ошибки «интеллектуальными», так что никогда я не приписывал безумию ни поддержку идей Эйкели некоторыми его друзьями, ни его собственного страха перед одинокими зелеными холмами. Я признавал, что им сделано много; знал, что многие из сообщенных им сведений и в самом деле несут в себе необычные обстоятельства, заслуживающие расследования, хотя меня и не устраивали предложенные им фантастические объяснения происшедшего. Позднее я получил от него определенные вещественные доказательства, которые перевели всю проблему на совершенно иную и весьма странную основу.