- Устинья Филимоновна, идет, - проговорила она тихо.

- Где, матушка? - спросила старуха и взглянула в окно из-за плеча Серафимы Карповны.

По той стороне улицы шел молодой человек лет двадцати пяти. Великосветская походка, изящный летний костюм, какая-то лень в движениях, бледное, породистое (как говорят) лицо обличали в нем аристократа по рождению.

- Ах, матушка, да я его знаю, - сказала старуха. - Это Лев Андреич Прежнев, Софьи Ивановны Прежневой сын. Ведь он мой выкормок, графиня моя.

Вдова задумалась.

- Что ж, матушка, они мне люди знакомые; там что будет ли, нет ли, а похлопотать все-таки не мешает; попытка не шутка, а спрос не беда.

Вдова все еще была в задумчивости.

- Что ж, хлопотать прикажете?

- Хлопочи.

- Для кого ж мне и похлопотать-то, как не для вас, прынцеса вы моя.

Софья Ивановна Прежнева сидела в гостиной и читала французский роман. - Покойный муж Софьи Ивановны был человек необыкновенно деятельный, своим богатством и положением в обществе он единственно был обязан себе, своему оборотливому уму и неутомимости. Немножко аферист, не всегда разборчивый на средства, он умел выбиться почти из ничтожества, придать себе лоск образованного и светского человека; нажил большое состояние. Все это, вместе с представительною наружностью и обольстительным обращением, дало ему довольно значительное место в обществе. Всякий труд был для него нипочем: просидеть три дня и три ночи в кабинете за работой, съездить за тысячу верст - для него вздор, была бы только польза. Для поддержания связей он женился на Софье Ивановне, девушке из бедного, но княжеского семейства. В обществе долго его называли муж княжны такой-то. Женившись, он окружил жену всем блеском роскоши и стал работать вдвое, накупил деревень, настроил усадьб и дач. Жена не входила ни во что, не имела никакого понятия о хозяйстве: все являлось у нее как бы волшебством. Она даже не знала счету деньгам. Да и немудрено: у родителей было считать нечего, а теперь за нее считал и рассчитывался муж. Единственным делом ее было в то время, когда муж работает над счетами и отчетами по имениям и другим операциям до того, что у него лоб трещит, занимать светских людей не совсем пристойной болтовней да баловать во всякое время своего единственного сына Поля, баловать так, как только может пустая светская женщина, которой сроду не приходило ни одной серьезной мысли в голову. Вся материнская нежность выражалась у ней в том, что она поминутно целовала его, одевала, как куклу, и десять раз в день причесывала. Рано перенял Поль у матери высокомерный тон и дурное обращение с простыми людьми.

Едва минуло Полю восемь лет, как отец его умер скоропостижно. Легко себе представить, что произошло после его смерти. Софья Ивановна {В рукописи: Борисовна.} запутала все дела мужа, да иначе и быть не могло с ее философией и взглядом на жизнь. Весь нравственный кодекс, который составлял единственную основу ее жизни, заключался в следующих фразах: "Женщина творение слабое, увлекающееся и живет только сердцем, и вследствие этого женщина не может устоять против искательства мужчины и легко может быть обманута, потому что женщина для любимого человека готова всем пожертвовать. Если мужчины и обманывают женщин, что случается очень часто, то уж в этом виноваты не женщины, а мужчины, которые по большей части хитры и коварны". Она беспрестанно повторяла всем и каждому, что женщины вообще так добры и доверчивы, так верят в правду и искренность, что только после горьких опытов убеждаются в безнравственности и других гнусных пороках обожаемых лиц, но что женщины после обмана, и даже нескольких, вследствие своей доброты и доверчивости готовы опять увлечься восторженною речью и поверить в возможность чистой и бескорыстной любви в мужчине. "Да, такова наша судьба, мужчины часто во зло употребляют прекрасные качества нашего нежного сердца, они не хотят знать, сколько страдаем от них мы, бедные женщины". Эту фразу она произносила меланхолически, с легким вздохом. "Да есть и между нас такие, прибавляла она, которых занимают материальные расчеты, хозяйственные хлопоты, есть даже такие, которые рассуждают о разных предметах не хуже мужчин; но я не признаю их женщинами. Они могут быть умны, но вместо сердца у них лед".

Старого швейцарца из Женевы, гувернера Поля, Софья Ивановна переменила на молодого ловкого француза, который отлично фехтовал и ездил верхом, подражал губами всем инструментам, с утра до ночи пел куплеты и песни Беранже и был развращен до ногтей.

Промотав половину имения в России, Прежнева поехала за границу прожить остальное. Поль с французом остались в деревне под надзором старой, глухой тетки, который не был для них стеснителен.

От Прежневых Устинья Филимоновна зашла к молодой вдове и рассказала об успехе поручения, разумеется с прикрасами, неизбежными в таком случае.

- Ну, красавица-барыня, поздравляю. Они, матушка, и не ожидали такого счастья, - говорила она. - Мы, говорит, с великим удовольствием, хоть бы сейчас, надо только ознакомиться для прилику. Он-то, Лев-то Павлыч, уж давно влюблен в вас, да только никому не сказывал. Никому-таки не сказывал, - прибавила она таинственно. - А уж какой барин - на редкость! Мне двадцать пять целковых пожаловал.

Вдова не надолго о чем-то задумалась, приятно улыбнулась и велела закладывать лошадей. "Надо съездить к родителям посоветоваться", - сказала она Устинье Филимоновне и пошла в спальню; там открыла комод, достала из него кредитный билет в пять целковых, подумала над ним и опять положила. Нашла в три целковых и с приятной улыбкой принесла Устинье Филимоновне. Та, по обыкновению, назвала ее графиней, благодетельницей, поцеловала сзади в плечо и распрощалась.

Щегольская коляска, запряженная парой вороных орловских рысаков, подкатила из сарая к крыльцу. Кучер расправил усы и, подмигнув левым глазом горничной, которая выглянула в окно, крикнул ей: "Доложь поди!" Горничная, неся в одной руке великолепный плащ, а в другой картонку, доложила барыне, что лошади готовы. Барыня вынула из картонки необъятной цены шляпку, обдула ее со всех сторон и бережно перед зеркалом надела, надела плащ, долго обертывалась и оглядывала себя со всех сторон, об чем-то раза два задумалась и, наконец, села в коляску и приказала кучеру ехать в Рогожскую. На дороге ничего не случилось особенного. Только чиновник-труженик, сидя за перепиской бумаг, увидал ее в окно из-за ерани и подумал, что вот если бы такая богатая и красивая дама влюбилась в него и вышла за него замуж, он бы купил себе беговые дрожки, ездил бы на них и сам правил, - или лучше сшить себе голубой плащ на черной бархатной подкладке. И он долго обдумывал, что прежде сделать, купить дрожки или сшить плащ. Потом долго смотрел в зеркало, щурил глаза, улыбался и принимал разные позы. Да две пожилые барышни, сидевшие на балконе серенького дома, под тенью парусины и дешевых цветов, встретили и проводили ее завистливыми взглядами и потом утешались разговором, что хотя купчихи одеваются и богато, но зато без вкуса и не к лицу.

Так как героине нашей путь не близок, от Пресненских прудов в Рогожскую не скоро доедешь, то мы можем поспеть к Цели ее путешествия гораздо прежде. Большой каменный двухэтажный дом с мезонином, принадлежащий родителю Серафимы Карповны, купцу Толстогораздову, немногим отличался от прочих купеческих домов в Рогожской. Мощеный двор так же чист, железные вороты так же заперты, за двором большой тенистый сад с вычурными беседками так же, как и у прочих, посещается исключительно одним садовником. Хозяева только что встали от послеобеденного сна и занимались каждый своим делом. Маменька Серафимы Карповны, толстая, небольшого росту женщина с подбородком, лежащим на груди, стыжусь сказать, в легком до последней возможности одеянии, прохаживалась по галлерее или гал-дарейке, как она называла, и обмахивалась платком. Красивая, черноглазая девка Матрена, дальняя родственница Толстогораздовых, в ситцевой шубке, с распущенной косой, босиком, раздувала на той же галлерее толстый самовар, который уж начинал закипать. По приказанию хозяйки, она мигом сбегала на ледник и принесла ей кружку холодного пива для прохлаждения. Сам Карп Карпыч, в красной рубашке с расстегнутым воротом, сидел в угольной комнате у открытого окна, лицом на улицу; из этой комнаты была отворена дверь на галлерею, и легкий сквозной ветерок продувал его, рукава трепетали. Страшно вращая красными от сна глазами, он искривлял рот то в ту, то в другую сторону, сдувая мух, садившихся ему на лицо; в правой руке держал он гладкий камень фунтов пятнадцати. Подле него на окне лежал мешок с орехами, он брал по два и по три ореха, клал их на окно и разбивал камнем. Вдруг он закричал зычным голосом: "Матрена!" Прохожий присел и долго переводил дух за углом, обдумывая, за[чем] хор[оший] купец и богатый задает такие страсти прохожим. Но дело объясняется очень просто. Вбежала запыхавшаяся Матрена. - Подь отопри, Серафима приехала. - Все в доме засуетилось: проснулась собака и лениво залаяла, заспанный дворник отпер ворота, Матрена отперла парадное крыльцо и с разными приветствиями высадила барыню из коляски, даже кучер Карпа Карпыча слез с сенника и, приглаживая одной рукой взъерошенные и напудренные сеном волосы, другую руку молча подал кучеру Серафимы Карповны.