Заветная мечта каждого иностранца — побывать в японской семье, чтобы лично познакомиться с ее бытом, с домашней кухней. Однако за время краткосрочной командировки или двухнедельной туристической поездки это практически нереально. Звать домой гостей, а тем более иностранцев, в Стране восходящего солнца не принято.

Погрузиться в атмосферу японской жизни очень трудно и вместе с тем очень легко: достаточно переступить порог рекана — японской гостиницы, ибо рекан как бы монополизирует в стране функции гостеприимства.

Объяснить, что такое рекан, легче всего от противного: отель наоборот. В отеле турист перед ужином надевает пиджак и галстук и отправляется в ресторан. Питается он в общем зале, а принимает душ или бреется у себя в номере. В рекане же постояльцы моются все вместе, нежатся в общем бассейне, а ужинать расходятся по своим комнатам.

Миловидная служанка не только приносит в номер поднос с кушаньями и напитками, но и прислуживает во время трапезы, неустанно наполняет бокал и даже обязана выпить с гостем, если он ей предложит. Все обставлено так, чтобы человек чувствовал себя не постояльцем, а желанным гостем.

Приезжего не спрашивают, какую комнату он хочет — с выходом в сад или без такового, что ему подать на ужин, а что на завтрак. В рекане нет меню, гость не имеет права выбора. От его воли зависит лишь количество саке, которое будет согрето к ужину и подано за отдельную плату.

Оставив в коридоре шлепанцы, постоялец в одних носках благоговейно ступает на татами. Служанка снимает с гостя пиджак и, грациозно опустившись на колени, проворно стаскивает с него брюки. Прежде чем он сообразит, как вести себя в такой ситуации, ему предложат полотняное кимоно и пригласят следовать в фуро (японскую баню).

Рекан не просто гостиница, место временного ночлега. Он задуман как идеал домашнего уюта, о котором человек может лишь мечтать в повседневной жизни. Тут изысканное угощение, имитирующее праздничную домашнюю кухню, уединение (малодоступная роскошь в Японии), возможность вместо тесного деревянного чана окунуться в какой-нибудь необыкновенный мраморный бассейн, соединенный с горячими источниками.

Путешествуя по Японии, я старался почаще останавливаться в реканах, поесть сасими утреннего улова, живых креветок. Хотя такие погружения в японскую жизнь иногда рождали курьезные эпизоды. Об одном из них мне хочется рассказать.

Общаясь на разных языках, мы подчас забываем, что различие относится не только к лексике и грамматике, но и к такому, казалось бы, одинаковому для всех средству, как язык жестов. Мы, русские, чаще всего впервые сталкиваемся с этим феноменом в Болгарии. Привычные утвердительный кивок или отрицательное покачивание головой у наших славянских братьев используются в диаметрально противоположных ситуациях. Если в ответ на вопрос: «Ведет ли эта улица к вокзалу?» — болгарин кивнет, значит, надо идти в другую сторону.

Разное прочтение языка жестов однажды поставило меня в Японии в очень смешное положение. Дело было на полуострове Идзу, куда жители Токио летом приезжают отдыхать. Но на пороге зимы маленький приморский поселок казался вымершим.

Я остановился в почти пустом рекане. Подливая мне сакэ, очаровательная служанка была, пожалуй, более кокетлива, чем обычно. Я расценил это как следствие «мертвого сезона». Мне было хорошо известно, что девушки в рекане — табу. По традиционному разделению труда их функция — лишь раздразнить мужской аппетит и потом выразить готовность пригласить кого следует, дабы скрасить одиночество гостя женской компанией.

Так было и на сей раз. Выпив налитую мной чашечку саке, девушка с игривым сочувствием заметила, что иностранцу, наверное, не по вкусу японская еда, особенно сасими, то есть сырая рыба. Я решительно возразил.

— Ничего подобного! Угощение тут у вас — во! Что называется, на большой палец!

Жест, которым я подтвердил слова, вызвал у японки некоторую растерянность. Помедлив, она вытянула мизинец.

— Вы, по-видимому, хотели сказать вот это?

— Нет, я хотел сказать: вот такое угощение! — И еще раз показал большой палец.

Служанка отправилась посоветоваться с хозяйкой.

Владелица рекана выполнила церемонный земной поклон и стала извиняться: мол, девушка недавно из деревни, могла неправильно понять. 1Ъсть, наверное, показал ей мизинец. Я повторил свое опровержение. Мы, мол, говорили о японской еде. И я сказал, что ужин был — во, на большой палец!

Хозяйка заявила, что поняла, и удалилась. Прошло более получаса. Я в одиночестве доел свой ужин. И тут в комнату вошла другая, более высокая и ярче накрашенная японка. Она уселась рядом и, наливая саке, как бы невзначай положила руку повыше моего колена.

Я поднял глаза и обомлел. Рядом со мной был мужчина в завитом парике и с подведенными глазами. Меня словно ударило током. Это теперь разговоры о нетрадиционной сексуальной ориентации никого не удивляют. Но в 60-х годах было иначе. Я вскочил на ноги, достал из чемодана бутылку виски, налил до краев два граненых стакана.

— Ты уж извини, парень! Произошло недоразумение. Меня не так поняли.

Японец мое извинение, как и виски, принял. Но сказал, что поскольку визит совершен, следует рассчитаться. Взял деньги и ушел. А через несколько минут из вестибюля раздался женский хохот. Мой ночной гость рассказывал персоналу рекана о чудаках иностранцах, которые сами не знают, чего хотят, путают мизинец с большим пальцем.

«За тонкой раздвижной перегородкой послышались шаги. Мягко ступая босыми ногами по циновкам, в соседнюю комнату вошли несколько человек, судя по голосам — женщины. Я лежал за бумажной стеной, жадно вслушиваясь в каждое слово. Ведь именно желание окунуться в жизнь японского захолустья занесло меня в этот поселок на дальней оконечности острова Сикоку».

С этих слов начинается моя книга «Ветка сакуры». Когда я писал ее тридцать лет назад, еще не было красавцев-мостов, переброшенных ныне через Внутреннее море. Добираться на Сикоку паромом было сложно. Так что приезжих, тем более иностранцев, там было мало.

Видимо, именно поэтому хозяйка японской гостиницы, о которой шла речь в дальнейшей сцене книги, решилась попросить меня помочь устроить ее сына в университет имени Лумумбы в Москве. Я пообещал познакомить ее с сотрудниками нашего посольства в Токио, занимавшимися отбором кандидатов.

В знак благодарности я получил приглашение отведать ядовитой рыбы фугу и настойки на ее плавниках в соседнем заведении, ей же принадлежавшем. Возможность впервые в жизни попробовать самое редкое и дорогое в японской кухне лакомство, которое обычно подают лишь министрам да президентам фирм, вызвала смешанные чувства. Пузатая рыба с полосатой черно-белой спинкой и молочно-белым брюшком смертельно ядовита, особенно накануне весны. Именно в эту пору гурманы соглашаются платить за нее по 300 долларов за килограмм.

Каждый февраль в японских газетах появляются заметки об отравлениях рыбой фугу. Тысячи людей попадают в больницы, десятки умирают. После войны рекордным был 1958 год, когда скончались 176 человек. Министерство здравоохранения ввело обязательное лицензирование лиц, имеющих право разделывать и подавать фугу. Нынче в Японии такие дипломы имеют 72 тысячи человек, а ежегодное число жертв сократилось до двух десятков. Но поскольку все погибшие, как правило, люди известные, увлечение ядовитой рыбой сохраняет ореол «гастрономического варианта русской рулетки».

Наиболее опасна для жизни печень рыбы фугу. Однако она как ничто другое предохраняет от возрастных болезней суставов вроде артрита. Потомственный актер театра кабуки Мацугоро Бандо Восьмой, непревзойденно исполнявший роли юных красавиц даже в шестидесятилетнем возрасте, восхищал публику изяществом своих рук. Секретом своей молодости он называл печень рыбы фугу. На беду пристрастие к пузатой глубоководной рыбе в конце концов стало причиной его смерти.