Утром на всякий случай пошел проведать московского гостя. Дверь его номера была не заперта. Открыв ее, я увидел вчерашнюю красавицу в кимоно. Она сидела на ковре в позе, предписанной для чайной церемонии. Девушка рассказала, что при ее появлении гость сразу ушел в другую комнату своего люкса, заперся там и с тех пор никак себя не проявлял. Поэтому она по регламенту в семь отправится домой. «Деньги на такси» — так в Японии именуют женские гонорары — она уже получила, и я, мол, могу не беспокоиться.

«Лучше бы губернатор подарил ему вазу», — усмехнулся я.

Остается добавить: хотя гость поступил, как положено советскому командированному, перестраховался он, пожалуй, напрасно. Скандальных историй вроде той, что произошла в Москве с «человеком, похожим на генерального прокурора», в Японии не бывало ни с местными, ни с иностранными политиками или предпринимателями.

Я уже упоминал, что с японскими спецслужбами у меня сложились корректные, уважительные отношения. Однажды в Хиросиме я даже уговорил приставленный ко мне «хвост» свозить меня за город, чтобы посмотреть знаменитый храм Миядзима. Чем, мол, мне нанимать на полдня такси, лучше сесть к вам в машину и послушать ваши рассказы о местных достопримечательностях.

Контрразведчики сначала отказывались, но потом согласились. Мы прекрасно провели воскресный день, осмотрели все интересное, выпили пива на берегу бухты, где красуются знаменитые «Красные врата». Новые знакомые поинтересовались, как я намерен провести вечер, стали давать советы насчет местных баров и кабаре.

— Какое же мне удовольствие за кем-то ухаживать, когда вы из-за угла за мной следите, — пожаловался я на свою судьбу.

Тут мне прочли целую лекцию о профессиональной этике. Дескать, использовать личную жизнь человека как материал для политического компромата подло и низко. Даже в разгар «холодной войны» японские спецслужбы не имели обыкновения шантажировать советских людей компрометирующими снимками.

Так ли это на самом деле — судить не берусь. А вот личный мой опыт подтверждает вышесказанное.

В середине 60-х годов в Японии произошло сильное землетрясение. От него особенно пострадал портовый город Ниигата на западном побережье, обращенном к России. Узнав о трагедии из теленовостей, я тут же сел за руль и через несколько часов, первым и единственным из аккредитованных в Токио иностранных журналистов, добрался до места катастрофы.

Вместе с тогдашним мэром Ниигаты господином Ватанабе мы объехали город. Меня поразило, что устояли наиболее ветхие на вид дома традиционной японской постройки. Гибкие крепления их деревянных каркасов выдержали подземные толчки.

А вот послевоенные пятиэтажки, которыми гордился муниципалитет, завалились на бок вместе с вывернутыми из песчаного грунта фундаментами. Можно было видеть, как жильцы ходили по горизонтально лежавшим фасадам и словно из колодцев доставали из окон свой скарб.

Что же касается небоскребов из монолитного железобетона, то многие из них накренились, как знаменитая Пизанская башня. А при крене более семи градусов человек, находящийся в здании, испытывает головокружение и тошноту.

Я остановился в таком же покосившемся отеле. Из предосторожности попросил комнату не выше третьего этажа. Только собрался принять ванну, раздался стук. Открыл дверь — никого. И тут заметил: вода в наполненной ванне ходит туда-сюда. Оказалось, что от подземных толчков стала стукаться о стену висевшая на ней картина. Проворно схватил подушку, водрузил ее на голову и голый встал под дверной косяк. К счастью, скоро все утихло.

Через пару часов меня вызвала по телефону Москва, так что ярких впечатлений для репортажа было достаточно. Мой очерк в «Правде» о трагедии Ниигаты вызвал волну сочувствия у жителей Хабаровска. По инициативе местных общественных организаций прошел сбор пожертвований. На эти средства снарядили три морских лесовоза со стройматериалами для оставшихся без крова японцев. Из бревен и досок вскоре выросли десятки домов. Они образовали Хабаровскую улицу.

Именно после этого жители Ниигаты обратились к хабаровчанам с предложением установить с ними отношения породненных городов. Был повод снова приехать в возрожденную Ниигату, чтобы написать об этой торжественной церемонии (первой в летописи отношений между нашими странами). Ну а мэр Ватанабе в знак благодарности устроил мне встречу с ниигатскими гейшами. Они слывут самыми белокожими в Японии — «благодаря тому, что тут выпадает пушистый снег, приносимый ветром с сибирских просторов».

Я приехал в Японию с мечтой рассказать о том, как Страна восходящего солнца сумела стать родиной жемчуговодства, написать о поразительной способности японцев находить новое применение человеческому труду, дабы возмещать бедность недр, нехватку земли на тесных, перенаселенных островах.

Родина жемчуговодства — полуостров Сима на Внутреннем море. Водная гладь прибрежных заливов заштрихована там темными полосами. Это бамбуковые плоты, к которым под водой подвязаны проволочные корзины с прооперированными раковинами. Параллельные жерди напоминают борозды рисовых полей. Малоземелье заставляет японцев поневоле становиться пахарями моря. Однако жемчуговодство требует куда больше забот и хлопот, чем трудоемкий поливной рис.

Народные сказки чаще всего изображают несметное богатство как ларец, полный жемчужин, которые можно пересыпать горстями. Но даже фантазия сказочников не способна представить дюжину самосвалов, доверху груженных не щебенкой, а драгоценными перлами. Девяносто тонн жемчуга — вот годовой урожай Японии с ее прибрежных вод.

В 1907 году сын торговца лапшой Микимото вырастил на полуострове Сима первые сферические перлы. Порой спрашивают: как отличить жемчужину с плантации от настоящей? Ставить так вопрос нельзя. Жемчуг, выращенный при участии человеческих рук, в такой же степени настоящий, что и плоды на дичке после прививки от культурной яблони.

Жемчуг — столь же болезненное отклонение от естества, как камень в печени человека. Чтобы в устрице вызрела жемчужина, требуется последовательное совпадение нескольких случайностей. Это происходит, во-первых, когда под створки раковины попадет песчинка. Когда, во-вторых, посторонний предмет целиком войдет в студенистое тело устрицы, не поранив ее внутренних органов. Наконец, в-третьих, когда песчинка затащит с собой внутрь обрывок поверхностной ткани устрицы, способной вырабатывать перламутр. Воспроизвести все это с помощью человеческих рук — значит тысячекратно увеличить вероятность редкого стечения обстоятельств, сохраняя сущность естественного процесса.

Идея выращивать жемчуг не случайно пришла в голову сыну торговца лапшой. В приморских селениях Японии мужчины традиционно становятся рыбаками, а женщины — нырялыщицами. Гологрудые «ама», «морские девы», собирают на дне заливов съедобные раковины, как наши крестьянки ходят в лес за грибами. В двустворчатых раковинах акоя, из которых делают приправу для лапши, иногда находили жемчужины. Это и навело Микимото на мысль преднамеренно вводить в тело устриц ядрышки.

Девятнадцать лет опыты были безуспешными. Следовало найти подходящий материал. Таковым оказались шарики, выточенные из створок крупных речных раковин. Затем надо было научиться вместе с ядром вводить «присадку» — кусочек перламутровой железы другой, более молодой устрицы, клетки которой создают вокруг шарика жемчужный слой.

Главной рабочей силой при опытах Микимото были «морские девы». Последние полвека главное действующее лицо в жемчуговодстве уже не нырялыщица, а оператор. В Японии около двенадцати тысяч людей, умеющих вводить ядрышко в тело моллюска. После подробных объяснений меня привели в операционный зал и сказали: «Попробуйте проделать все своими руками. Жертвуем вам сто раковин. Вырастет хоть пара жемчужин — сделаете себе запонки!»

Закрепленная в зажиме раковина раскрыта меньше чем на сантиметр. В этой щелке и надо манипулировать. Беру скальпель, делаю надрез. Переворачиваю скальпель другим, раздвоенным концом, насаживаю на эту вилку кусочек присадочной ткани, ввожу его в тело моллюска и помещаю туда же ядро.