Депутаты засмеялись, а я продолжал аналогию: «Когда одного парламентария терзают вопросами три дюжины журналистов — это обычное дело. Но если три дюжины таких профессиональных полемистов, как вы, возьмут под перекрестный огонь одного-единственного газетчика, получится негуманно…»

Атмосфера разрядилась, я начал отвечать на вопросы. Потом сказал: «Наш поединок проходит в неравных условиях: вы — верхом, я — пеший, то есть вы говорите на родном языке, а я скован своими лингвистическими возможностями, вынужден рассуждать примитивнее, чем мог бы. Справедливее будет полемизировать на китайском или хотя бы на немецком.

Я, конечно, блефовал. Но правильно сделал ставку, во-первых, на стойкое неприятие англичанами каких-либо языков, кроме своего, а во-вторых, на их приверженность спортивной этике. Хлынула волна комплиментов по поводу моего лондонского произношения, и разговор завершился на дружеской ноте. Помогли Конфуций и английское чувство юмора.

Чтобы понять и объяснить душу другого народа, полезно сравнивать его с соседями. Желая нарисовать психологический портрет японцев, я противопоставлял им китайцев. А ведя речь об англичанах, сравнивал их с французами.

Примечательно, что именно отличия двух островных народов от континентальных соседей как бы роднят их между собой. С одной стороны, изощренность китайских и французских поваров, с другой — простота и натуральность японской и английской кухни. С одной стороны, прямолинейная помпезность китайских и французских регулярных парков, с другой — стремление японских и английских садовников облагораживать природу так, чтобы вмешательство человека не было заметным. С одной стороны, расчерченные по линейке Пекин и Париж, с другой — хаотичность Токио и Лондона, ибо, по местным представлениям, город должен расти, как растет лес.

Еще одна общая черта японцев и англичан: считать, что они у себя на островах — это одно, а континент — уже нечто другое. Классический заголовок в «Тайме»: «Туман над Ла-Маншем. Европа изолирована».

Прожив пару лет среди англичан, незаметно для себя начал думать как они: «Туземцы начинаются с Кале». Мол, там, на континенте, хуже, чем дома: ездят по неправильной стороне дороги, едят «континентальный завтрак» (ни тебе яичницы с беконом, ни овсяной каши, только кофе с рогаликом).

В 1978 году, перед завершением пятилетней работы в Лондоне, у меня появился шанс съездить с женой на пару недель в Париж. Мои давние знакомые в Северной Ирландии — активисты Ассоциации борьбы за гражданские права — сообщили мне, что Международный суд в Страсбурге принял к рассмотрению иск Ирландской республики против Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

Дублин инициировал судебный процесс против Лондона, обвинил британские власти Ольстера в нарушении статей 2-й и 9-й Европейской конвенции о правах человека, запрещающих превентивные аресты, пытки и жестокое обращение с заключенными.

Поскольку Лондон вечно упрекает всех, и прежде всего Москву, в нарушениях прав человека, процесс в Страсбурге являлся поистине кладом для советской пропаганды. Так что мое предложение съездить туда из Англии было охотно принято руководством «Правды».

Мне предстояло проехать за рулем из Лондона в Париж по маршруту д'Артаньяна, только в обратном направлении: сначала до Дувра, там погрузиться на паром до Кале, а оттуда, по автостраде, до Парижа.

Съехав с парома, надо было продолжать путь уже по правой стороне. В потоке это нетрудно. Но сворачивая с главной магистрали в переулок, я всякий раз инстинктивно выезжал на левую сторону. А водители-французы относились к иностранцу иначе, нежели в Лондоне, где все останавливались, чтобы новичку было легче найти верный путь. Тут же каждый раздраженно сигналил, крутил приставленным к виску пальцем, нахально «подрезал», напоминая московские нравы. Добравшись до Триумфальной арки, я вынужден был пять раз объехать вокруг нее, ибо никто не уступал дорогу перед нужным мне поворотом.

Если за Ла-Маншем гражданская сознательность, законопослушность англичан порой раздражали, то во Франции я по ним скучал. В Англии научился терпеливо дожидаться своей очереди, пока продавец, официант или торговец газетами обратится ко мне с вопросом:

— Да, сэр. Что я могу для вас сделать?

Тут же можно сколько угодно стоять у окошка телеграфа или сидеть за столиком кафе, и никто не обратит внимания. Надо самому крикнуть:

— Гарсон! Два пива!

Но вот чем Париж может похвастать перед Лондоном, так это своим метро — одним из лучших в мире наряду с московским и токийским. К своему удивлению, я не увидел во французской столице элегантных женщин. (Они, наверное, просто не ходят по улицам и не ездят в метро.)

Оставив жену и машину в Париже, я ночным поездом добрался до Страсбурга. Поскольку ирландская проблема и реалии Ольстера, этой английской Чечни, растянувшейся на века, были мне хорошо знакомы, я начал регулярно передавать в Москву репортажи с судебного процесса «Ирландия против Великобритании».

Не прошло и трех дней, как ко мне из Парижа примчалась толпа советских журналистов — телекомментатор Георгий Зубков, представители ТАСС, АПН, собкоры центральных газет. Оказывается, московское начальство дало им взбучку: что же вы хлопаете ушами и не рассказываете о том, как Англию судят за нарушение прав человека?

А парижские коллеги были не виноваты. Ведь французские, да и мировые средства массовой информации ни единым словом не обмолвились о процессе в Страсбурге. Нужен ли более убедительный пример двойных стандартов? Если бы дело касалось СССР или КНР, подняли бы шумиху о «репрессивных режимах». Ну а неприятные факты об Англии лучше замолчать. У западных медиа доныне есть свои кураторы наподобие агитпропа ЦК КПСС.

Я вернулся в Париж и отправился с женой в обратный путь. Но пропустил нужный поворот и вместо Кале оказался в Дюнкерке. Понял, что на английский паром опоздал, да и на французский надо поторапливаться. Вдруг рядом остановилась машина с лондонским номером. «Вижу, вы заблудились. Езжайте за мной, земляки!»

Мы радостно пристроились за новым знакомым и вслед за ним въехали на паром. «Ну наконец-то мы дома! — воскликнул он. — Пойдемте в паб, выпьем по кружке «Гиннеса»!» Отметив сорт пива и рыжую шевелюру, я спросил: «Вы, наверное, ирландец? Что вы думаете о процессе «Ирландия против Великобритании?» Спутник действительно оказался из Белфаста. Но о Международном суде в Страсбурге впервые услышал от меня. Вот, оказывается, каков он, наш мир, с его «свободой распространения информации»!

В завершение еще один житейский эпизод. Пока мы плыли во Францию от Дувра до Кале, моя жена знакомилась с беспошлинным киоском на пароме. Французская парфюмерия продавалась тут в полтора раза дешевле, чем в Лондоне. И она то и дело выходила ко мне на палубу, просила понюхать то один, то другой свой палец, чтобы оценить аромат.

В конце концов жена выбрала себе четыре флакона духов, но перед тем как заплатить, засомневалась: ведь едем-то мы в Париж! Вдруг там наткнемся на какую-нибудь распродажу? Или в советском Торгпредстве есть кооператив с особо низкими ценами? Тогда она стала допытываться: будет ли такой же паромный киоск на обратном пути? Не закроют ли его на учет? Не изменится ли ассортимент? Услышав отрицательные ответы, жена решила взять духи при возвращении.

Паром был точно таким же. Киоск тоже. Но цены на парфюмерию в полтора раза выше. Оказалось, из Дувра мы плыли на английском пароме, а обратно на французском. Поэтому на нем продавали со скидкой не французские, а английские товары — виски, фарфор Веджвуд, твидовые пиджаки. Это огорчило мою жену еще больше, чем меня двойные стандарты западных средств массовой информации.

Мои младшие коллеги постсоветского поколения часто жалуются на попытки властей как-то регламентировать их журналистскую деятельность, расценивая подобное внимание к себе как посягательство на свободу слова. В связи с этим хочу поделиться личным опытом, рассказать, какие правила и ограничения существовали для иностранных журналистов в Китае 50-х, в Японии 60-х и Англии 70-х годов.