Это была такая пора, когда кажется, что перед тобой – да что там, у самых ног лежит весь мир с его возможностями и открытыми настежь дверьми. И не случится ничего плохого, просто не может случиться! Ужасное происходит где-то далеко, в чужих домах, на незнакомых улицах, но не здесь – не с тобой.

Это было время наивности и юношеского максимализма. Я бы отдала все деньги, лишь бы туда вернуться. Вдохнуть неиспачканный предательством воздух, пройтись по спокойным улицам в умиротворенные предрассветные часы.

А еще… если бы удалось позаимствовать машину времени, вот бы вернуться в детство!

Заглянуть бы одним глазком, пережить снова один из былых деньков – да хоть тот, когда родители подарили мне первого питомца.

Это произошло задолго до студенческих будней - мне было около девяти лет.

Помню, что рисовала мультфильм. Да, не ленясь и не спеша, сцену за сценой, живописала «Кота в сапогах». Переводя пожелтевшие листы и высунув язык от усердия, я выводила карандашом рыжего, зеленоглазого котяру в залихватски заломленной шляпе с торчавшим белым пером, когда на кухню заглянул папа.

Помню, что он был в куртке – стояла зима, но дома было натоплено, жарко. Я сидела в футболке и колготках – домашних, с огромной латкой на пятке, и удивилась, что войдя на кухню, папа не снял верхней одежды.

- Дочечка, - позвал отец, и я подняла на него расфокусированный взгляд. – Я кое-что тебе принес.

- Что принес? – рисунки наскучили враз. Я обожала подарки.

Папа рассмеялся, из уголков его зеленых глаз разбежались лучистые морщинки.

- Точнее сказать кого. Смотри, - он распахнул куртку, полы стремительно разошлись, и из-за пазухи показалась остроносая мордочка с черными, влажными глазами.

- Тяф! Тяф-тяф! - увидев меня, пес залаял, а я завизжала и принялась бегать вокруг отца.

- Папа, кто это? Он останется с нами?

- Конечно, он твой. Кажется, эта порода называется карликовый пинчер, - говорил отец, но я, если честно, уже слушала вполуха, потому что игралась с малюсеньким псом.

Шерстка у него была песочного цвета, а на спине имелась более темная, почти черная полоса. Уши огромные, торчком, а мордочка треугольная. Он был до невозможного смешным, и я назвала его Басиком.

Мы жили в частном секторе, и животных во дворе было много – и другие собаки, и коты, но отчетливо запомнился именно Басик, а еще старый и мудрый, угольно-черный кот Васька. Помню, что как-то дверью прищемила Ваське хвост, а потом рыдала, вымаливая прощение – так мне было его жалко. Помню, он смотрел на меня своими неземными глазами, с узкими лезвиями зрачков, и нервно постукивал по ковру поврежденной конечностью. Когда же я стала подвывать и захлебываться - так отчаянно мне хотелось Васькиного прощения, он таки ткнулся мордой в мое мокрое от слез лицо.

Потом, годы спустя он ушел из дома – умирать, как сказала баба Надя, которой я пожаловалась на одиночество. И снова я рыдала, мечтая, чтобы кот вернулся…

Жаль, что машины времени у меня все же нет.

Есть воспоминания – вот такие, бессвязные и отрывчатые, но драгоценные, как истинные жемчужины. И достаю я их редко, в основном после ночных кошмаров. Осторожно рассматриваю, бережно перебираю, потому что боюсь испортить или потерять. Вдоволь погрустив, а чаще всего – поплакав, я прячу их обратно на задворки памяти, в лелеемый сундучок с надписью: «Детство, где папа и мама еще живы».

Понемногу справившись с ознобом от ночного кошмара, я попивала терпкий кофе, и смогла забить кислый привкус досады, появившийся после дурного сна, на пряный, приятный.

Никуда не делась горечь от пережитого в старой кибитке, но я смогла собраться, сумела вышвырнуть из сознания желание броситься с двенадцатого этажа головой вниз.

Я знала, что через некоторое время снова приснится эта жуть, а в подкожной капсуле снова соберется гной, опять образуется нарыв. И снова я буду вычищать квартиру до блеска, обжигаться кофе и сожалеть об упущенных возможностях. Может, снова пойду мести заснеженные улицы, спасать бродячих котов от бешеных собак, но я вскрою свой нарыв сама.

Вымету из головы навязчивый бред о глотке коньяка, горячей ванне и острой бритве. Я вспорю свою боль раскаленным скальпелем – без чьей-либо помощи. Справлюсь. Забью голову чем угодно – предположительным месторождением новой золотой жилы, куплю деду на стрельбище новое оборудование или перееду жить на Аляску, но я отвлекусь, забудусь.

Потому что в жизни еще может случиться что-то хорошее, что-то стоящее. Вполне возможно, что я еще буду счастлива.

Я не поддамся мыслям о горсти снотворного. Потому что помню то отчаянное желание жить и дышать, появившееся, когда на летней поляне, мне ткнулось в грудь холодное дуло.

И я знаю, отчетливо знаю, что пожалею: несясь из окна со скоростью света, не успею моргнуть, но успею передумать: за миг до того, как меня расплющит сто миллионов атмосфер, и голова, как перезревший арбуз расколется вдребезги на заснеженном асфальте.

Когда алкоголь сшибет страх и расширит сосуды, а горячая вода подарит ощущение невесомости, я буду смотреть на глубокие продольные борозды. Буду смотреть и хмельно отмечать, как быстро пульсирующими фонтанчиками вытекает густая, черная венозная кровь – сама жизнь. И успею обругать себя последними словами перед тем, как навеки отключиться, прокляну за то, что струсила, что сдалась.

А когда, запихнув в глотку горсть противных, липнущих к нёбу, таблеток, проснусь через полчаса от дикой, разъедающей пищевод рвоты, то буду плакать горькими, крокодильими слезами и умолять вселенную дать мне еще один шанс: пожить, подышать, последний раз! Буду обещать и клясться, что больше никогда и ни за что не совершу ни единой глупости, только, пожалуйста, пожалуйста, пусть эта желтая пена перестанет литься изо рта! И будет чертовски, чертовски жаль, когда вселенная останется равнодушной. Когда даже самый главный инстинкт – самосохранения, не поможет достать мобильный из заднего кармана, потому что руки уже отнялись, а изо рта хлещет не пена, а какая-то жуткая липкая дрянь. И даже валяйся телефон под носом, и дежурь бригада скорой помощи за углом, все равно толку будет чуть. Потому что мозг умрет и я вместе с ним.

Я знаю всё это, потому что помню, как безгранично, истово, пламенно хочется жить перед самой смертью.

Рассвело.

Небо на востоке озарилось бледно-розовым цветом, окрашивая бледную, не успевшую уйти с небосклона, луну.

- Что случилось? – Третий присел на широкий порог, обнял меня за плечи.

- Все в порядке, - улыбнулась я.

Наверняка кривовато, но, думаю, что вполне уверенно.

- Ты что, мыла полы? – Третий недоуменно округлил глаза, когда наткнулся взглядом на ведро и перчатки.

- Было чертовски грязно, - покрутила носом я.

- Да? Я не заметил.

- В этом весь ты – не замечаешь гадости, даже если она находится у тебя перед носом.

- Порой ты говоришь такие несусветные глупости, - Третий сжал плечи, притянул к себе и поцеловал в висок.

Я на секунду закрыла глаза, а потом встала.

- Будешь кофе?

- Можно, но сначала в душ. Ты со мной?

После того, как я на карачках вылизала весь дом, мне определенно нужно было пойти в ванную.

И я отправилась – с ним.

***

В том, как раздевается мужчина – нет ничего сексуального. Раз, - долой футболка. Два, - он стянул с себя портки вместе с трусами. Три, - он наг и готов к дальнейшему действу. И все же, в этой безыскусной простоте есть что-то, от чего невозможно зажмуриться или отвернуться. По крайней мере, так было со мной, пока раздевался Третий.

Может, причина была в нем самом, потому, что тело его было безупречно: жилисто, упруго, с наличествующими кубиками и прочим добром, что приобретается ценой тренировок и правильного питания. А может быть, я не могла оторвать взгляда, потому что он смотрел на меня с первобытной жадностью: так глядят на то, чем до безумия мечтают обладать.