Было ли тому причиной присутствие почитателя из Шотландии, но, во всяком случае, в тот вечер Патриция выступила во всем блеске и сорвала бурные аплодисменты. Однако настоящего триумфа она удостоилась за грустную ирландскую песню «Молли Мелон», и Малькольм, не зная, как еще выразить свой восторг, ко всеобщему радостному изумлению, исполнил «Нас сто волынщиков». При этом он маршировал по всему залу, как на параде. Последнюю ноту Малькольм выдал у самой сцены и, не мудрствуя лукаво, схватил Патрицию в охапку, посадил к себе на плечо и уже вместе с ней продолжал шагать меж столиков, к неописуемому восторгу публики. Мисс Поттер, зардевшись как маков цвет, умоляла своего поклонника опустить ее на грешную землю. Дункан и Дэвит, наблюдая из окна кабинета, не упустили ни единого мига этого невиданного зрелища. Но если Питер хохотал до слез, то Джек с ума сходил от бешенства. Патриция была его собственностью, и он не мог допустить, чтобы к ней прикасался кто-то другой.

Наконец шотландец решился отпустить мисс Поттер. Он осторожно поставил ее снова на сцену и, взяв за руку, объявил:

— Вот так у меня дома, в Томинтуле, показывают, что девушка тебе нравится.

Зал просто взревел от восторга, Мак-Намара стал гвоздем программы всего вечера. Старый мерзавец швейцар Том и бармен Герберт держались за бока. И забавнее всего им казалось то, что шотландец, видимо, был совершенно искренен. Все еще держа Патрицию за руку, он громко воскликнул:

— Вы просто сногсшибательны, мисс! Я бы хотел иметь такую жену у себя в Томинтуле. Хотите выйти за меня замуж?

Это необычайное предложение было встречено всеобщим гулом. Только Патриция уже не смеялась. Резко вырвав руку, она бросилась за кулисы. Малькольм на мгновение удивленно застыл, но быстро пришел в себя и кинулся следом. Он небрежно отшвырнул двух-трех человек, оказавшихся на пути, и, даже не подумав постучать, влетел в комнату Патриции. Она сидела, опустив голову на скрещенные руки, и горько плакала. Мак-Намара помрачнел. Аккуратно закрыв за собой дверь, он тихонько подошел к молодой женщине.

— Мисс, я не хотел вас огорчить, знаете ли…

Патриция подняла залитое слезами лицо и попыталась улыбнуться.

— Знаю…

— Вы мне правда очень нравитесь.

— Я бы тоже не сказала, что вы мне неприятны.

— Меня зовут Малькольм.

— А меня — Патриция.

Успокоенный, он взял стул и уселся на него верхом.

— Я уверен: если бы вы увидели Томинтул, он показался бы вам райским уголком.

— Не сомневаюсь…

— Так почему же вы не хотите туда поехать?

— Это невозможно.

— Вам нравится Лондон?

— О нет!

— Значит, вас удерживает работа?

— Я ее ненавижу.

— Но ваш дядя сказал мне…

— Послушайте, Малькольм, вы — самый славный парень, какого я когда-либо видела. Сэм Блум мне не дядя… Он вам все наврал, вам все врут. Будьте осторожны, Малькольм, я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось…

— А что может со мной случиться?

— Да, в самом деле, что с ним может случиться?

Они обернулись. Питер Дэвит, улыбаясь, стоял на пороге. Патриция быстро взяла себя в руки:

— Он такой беззащитный…

— …Что пробудил в час материнские чувства? Это вполне естественно… но я не думаю, что Джек будет очень рад этому, Патриция.

— А вы ему обо всем доложите?

— Должен был бы… но Джек что-то уж слишком разыгрывает большого босса, на мой взгляд. Я уже давно подумываю, что нам с вами неплохо было бы заключить договор…

— …который бы исключал…

— Разумеется!

— Об этом стоит подумать.

— Однако не советую слишком уж затягивать размышления. Кстати, мистер Мак-Намара, я думаю, мисс Доттер необходимо передохнуть перед следующим выходом.

— Вы хотите сказать, я должен уйти?

— Вот именно.

— Ну ладно.

Дэвит поклонился.

— Вы удивительно понятливы, мистер Мак-Намара. Будьте любезны…

Питер открыл дверь, пропуская шотландца. Патриции показалось, что она никогда больше не увидит этого добродушного гиганта, и голос ее дрогнул.

— Прощайте, Малькольм, и… удачи вам!

Мак-Намара изумленно оглянулся.

— Прощайте? Как бы не так! Мы еще увидимся, детка!

В зале «Гавайской пальмы» Малькольма встретил взрыв веселой доброжелательности. Однако шотландец выглядел озабоченным. Он направился прямиком к бару, и Герберт принял его с особой теплотой.

— Ах, сэр! Здесь, в Сохо, что бы там ни говорили, редко выпадает случай повеселиться по-настоящему. Давно я так не смеялся, как сегодня благодаря вам. Спасибо, сэр, и если вы не сочтете это нескромным, могу я предложить вам стаканчик?

— Охотно принимаю угощение, старина. У нас в Томинтуле говорят: один человек стоит другого.

— Хотя бы ради этого имеет смысл жить в Томинтуле. Вам повезло, сэр.

Шотландец слегка наклонился над стойкой:

— Послушайте, старина, надо, чтобы вы мне объяснили… Все вы, кажется, сгораете от желания жить подальше отсюда, и при этом ни у кого, видно, не хватает мужества сменить обстановку. Почему?

Бармен пожал плечами:

— Не знаю, сэр… Может, потому что мы слишком прогнили? Не могу объяснить вам… Говоришь себе: «Конечно, пора менять пластинку», но стоит зажечься огням Сохо — и ты бредешь туда. В глубине души все мы жалкие ничтожества, сэр, вот что мы такое. Я еще никогда никому не говорил об этом, но, должно быть, вы и впрямь славный малый, раз меня потянуло на такого рода признания. И все-таки странно, что хочется говорить вам такое, в чем и самому себе-то не решаешься признаться… Думаю, мне пора пропустить еще стаканчик, с вашего позволения, сэр.

— На этот раз угощаю я, старина.

Они выпили, и Мак-Намара, ставя на стойку пустой бокал, неожиданно заметил:

— Этот парень, который меня здесь принимал…

— Мистер Дэвит?

— Ага… не нравится он мне, старина.

— А?

— Да-да, совсем не нравится. У него рожа предателя и лицемера, и мне очень хочется стукнуть по ней хорошенько.

— Не советую вам этого делать, сэр! Когда мистер Дэвит сердится, он становится… очень опасен… Вы понимаете меня, сэр?

— Еще бы! Но я тоже в случае чего могу быть опасен, и даже чертовски опасен. Он хозяин этой лавочки?

— Мистер Дэвит? О нет! Только управляющий, «Гавайская пальма» принадлежит мистеру Дункану… — Герберт понизил голос. — И если вас интересует мое мнение, сэр, то по сравнению с мистером Дунканом мистер Дэбит просто ягненок!

Возвращение Патриции на сцену прервало задушевную беседу шотландца с барменом. В зале наступил полумрак, и, освещенная единственным прожектором, молодая женщина запела что-то нежное и печальное. Все слушали с волнением, в полной тишине, тем более что крепкие напитки располагают англосаксонские сердца к сентиментальности. Когда Патриция допела знаменитый «Край моих отцов» — национальный гимн жителей Уэльса, — зал приветствовал ее настоящей овацией. Что до Малькольма, то он, к глубокому изумлению бармена, плакал.

— Что случилось, сэр?

— Старина, эта девушка станет женщиной моей жизни, и это так же верно, как то, что меня зовут Малькольм Мак-Намара!

— Насколько я понимаю, сэр, она произвела на вас дьявольски сильное впечатление?

— Впечатление? Слабо сказано, старина… Если я не привезу ее в Томинтул, то буду считать себя обесчещенным! Мы поженимся там, и Брюс Мак-Фарлан нас благословит, а потом закатим обед на целых три дня! Приглашаю вас, старина. Я сам приготовлю хаггис[6], и вы расскажете потом, доводилось ли вам пробовать что-нибудь лучше.

Герберт, похоже, смутился до глубины души.

— Сэр, я уже говорил вам, — пробормотал он, — вы мне симпатичны, и я не хотел бы, чтобы у вас были неприятности.

— Неприятности? С чего вы взяли, что они у меня будут?

— Я сейчас вмешиваюсь в то, что меня не касается, сэр, но мисс Поттер… быть может, не так… не так свободна, как вы себе представляете…