Над обрывом белели палатки.

– А вот и наши, – заметила Ирина.

И правда, навстречу нам шагал Толя Тихонов в высоких сапогах, с полевой сумкой, с биноклем и молотком. За три версты можно было узнать в нем неопытного геолога. Всем известно, что начинающие поэты больше похожи на поэтов, чем самые знаменитые, которым не нужно быть похожими – они и так поэты.

– Привет товарищам по несчастью! – возгласил Толя. – Устраивайтесь поуютнее в этой мышеловке. Вы здесь надолго. На реке половодье, потом надо переждать сплав, потом еще что-то. Геология на месяц отменяется. Считайте, что вы попали в дом отдыха. Распорядок общий для всех: ночью мерзнем, днем сохнем, утром воюем с местными бюрократами, вечером – с комарами.

Он был очень возбужден и многословен. Очевидно, он впервые столкнулся с экспедиционными трудностями, растерялся и утешал себя язвительной иронией.

Студенты переглянулись, несколько смущенные. Им тоже не хотелось сидеть на берегу в ожидании парохода. Левушка шепотом спросил Ирину:

– Это всегда так бывает?

– Мы отдыхать не будем. У нас мало людей – много километров! – крикнул, бодрясь, Николай.

Толя поглядел на него презрительно:

– И все же придется. На этой великой реке только два парохода. Один наскочил на плоты и сломал колесо, другой повез продукты в низовья и вернется через три недели.

Через три недели! Из трех месяцев потерять три недели… Для нас это было почти катастрофа.

После завтрака Маринов с Ириной собрались в город, а мне поручено было ставить палатки.

Ставить палатки – дело нехитрое. Не раз я занимался этим в армии. Я распределил обязанности: Глеба отправил за большими кольями, Левушке приказал заготовить маленькие, а сам с Николаем начал раскладывать палатки, чтобы проверить петли и веревки. С Николаем приятно было работать: каждое поручение он выполнял с охотой и еще делал лишку про запас.

Неожиданно выяснилось, что Левушка не умеет обращаться с топором. У нас уже все было готово, а он еще тюкал неуверенно, рискуя отрубить собственные пальцы.

Нет, Левушка не был хлипким комнатным ребенком. Мечтая о будущих путешествиях, он занимался спортом, изучал природу в подмосковных лесах, закалял себя: весной и осенью спал на балконе, а зимой без отопления. Он даже пробовал сутки не есть, чтобы испытать силу характера. Но все эти лишения были искусственными. Когда кончался срок, Левушка доставал с полки хлеб и включал батареи. Топить печку ему не приходилось, костры разводить в подмосковных лесах запрещается, Левушке просто не случалось рубить дрова.

– Эх ты, тёпа! – сказал Николай. – Дай-ка топор!

Но Левушка не принял помощи.

– Нет, я сам! – сказал он настойчиво и спрятал топор за спину.

Я показал парню, как надо рубить – не поперек волокон, а наискосок, показал, как держать топор, заостряя колья. Левушка затюкал увереннее. Тут подошел Глеб с длинными кольями, и мы занялись первой палаткой.

Лагерь вышел на славу. Все четыре палатки мы выстроили в ряд, лицом к реке (одну – для нас с Мариновым, вторую – для Ирины, третью – для студентов, в четвертой устроили склад), окопали их канавками на случай дождя, перед входами устроили линейку, очистили ее от камней, веток, щепок, подмели. Мы даже смастерили стол и скамейки из неошкуренных осинок. Это Николай придумал сделать стол.

Потом мы нарубили лапника, подстелили под спальные мешки и улеглись с чистой совестью. Только Левушка не захотел отдыхать. Он взял топор и ушел в осинник тренироваться.

Так лежали мы до обеда, ожидая, чтобы Маринов пришел, удивился и расхвалил нас.

Дождались!..

– Очень красиво! – сказал Маринов. – Но кто будет подметать? Только не я. И кто будет сторожить снаряжение? Лично я предпочитаю по ночам спать, чтобы днем работать со свежей головой. Дайте мне синий чемодан и желтый полосатый, я положу их под голову. А вы, если хотите, можете дежурить ночью.

В заключение он попросил переставить его палатку к реке тылом.

– Не люблю, когда дует в дверь, – сказал он. И еще добавил: – стол переставлять не нужно.

Я понял урок и запомнил его. Смысл его: не действуй по шаблону! Да, палатки ставят и солдаты и геологи. Но в гарнизонах важнее всего дисциплина. Поэтому порядок, чистота, внешний вид там важнее отдыха. А в экспедиции самое главное работа – геологическая съемка. Лагерь ставится, чтобы люди отдохнули, – он должен отвлекать как можно меньше сил.

– Вы даже не спрашиваете, куда мы ходили, – сказал Маринов за обедом.

– В самом деле, куда? Разве не в банк?

– Прежде всего мы пошли в обком.

– Леонид Павлович прочел там лекцию о задачах экспедиции, – вставила Ирина.

– А зачем вы ходили туда? Ведь обком не властен над половодьем!

– Вот и в обкоме сказали: «Мы не распоряжаемся половодьем. Надо было написать нам своевременно. Тогда мы посоветовали бы ехать в Усть-Лосьву зимой санным путем, а в начале июня с высокой водой подниматься по Лосьве».

– Конечно, надо было писать, – сказал Глеб. – В Усть-Лосьву послали письмо, а сюда не догадались.

– А сейчас все размокло: и дороги и аэродром, – ответили нам. – Надо ждать, пока он высохнет. Но можно договориться, чтобы вашу экспедицию отправили в первую очередь.

– Да, самолет нас выручил бы, – заметил Левушка. – Надо, не откладывая, сходить на аэродром.

– Уже были, – улыбнулась Ирина, – Леонид Павлович и там сделал доклад о задачах экспедиции.

– Неужели подействовало?

– На начальника аэродрома нет. Он твердил, что по инструкции не имеет права посылать самолеты. Но механики сказали, что есть там еще одно влиятельное лицо – старший летчик Фокин. И, если Фокин захочет лететь, начальник не откажет.

– И он захотел? – спросил Левушка с восхищением.

– К сожалению, нет. Но Леонид Павлович прочел ему отдельно лекцию о задачах экспедиции, и Фокин согласился прийти посмотреть наш груз.

Через полчаса к нам в лагерь пришел небольшого роста седоватый человек в синей фуражке с гербом и потертом кителе, поздоровался за руку со всеми по очереди, зоркими глазами осмотрел палатки и сразу сказал решительно:

– У вас тонна груза и шесть человек – еще килограммов четыреста. А у нас по норме нагрузка на самолет не более двухсот килограммов. Так что ничего не выйдет.

Старший летчик Фокин был достопримечательностью Югорского края. В то время ему было лет сорок пять, а начал летать он еще в гражданскую войну, когда самолеты были похожи на этажерки и бомбы выбрасывали за борт руками. За двадцать пять лет Фокин налетал около миллиона километров, грудь его украшала трехрядная колодка, но шрамов было больше, чем орденов. Из военной авиации Фокина уволили как инвалида, но в гражданской он держался в этом отдаленном краю только потому, что счастливо избегал медицинской комиссии. Фокин не боялся ничего, кроме врачей, и тщательно скрывал свою болезнь – последствия контузии, – которая сказывалась в длительных полетах.

«Тебе лечиться надо. Ты разобьешься в конце концов», – говорили ему друзья.

И Фокин отвечал неизменно:

«Раньше смерти не помру. А помру, как подобает летчику, – в самолете, не в постели».

Во всей области не было равного ему.

На своем неторопливом «По-2» он садился на крошечных лужайках, песчаных островках и при встречном ветре и при боковом, при дневном свете и в сумерки. О нем рассказывали десятки историй. Однажды вместе с молодым летчиком он летел на двух самолетах в Югру. Уже на подходе к аэродрому подул сильный боковой ветер. Сам Фокин сумел бы приземлиться, но за неопытного спутника он побаивался. Тогда Фокин повел самолет на другой аэродром, проследил, как снизился его ведомый, а сам вернулся в Югру и благополучно сел при боковом ветре.

Другой раз, тоже с молодым стажером, Фокин летел за Полярный круг. В тех местах бывают снежные вихри, похожие на громадные комья снега. Фокин заметил такой ком и развернулся, чтобы уйти в сторону. Ведомый не понял, а вихрь приближался и через минуту мог захлестнуть его самолет. Тогда Фокин развернулся еще раз, догнал ведомого и, так как уходить было поздно, дал знак идти на посадку. Они приземлились на какой-то лужайке в ту секунду, когда пошел снег.