К концу дня к ним прибежал запыхавшийся Николай. Учительница звала Ирину на помощь. Какая-то девочка упала с обрыва в реку, ее вытащили, но никак не могли привести в чувство.

Конечно, прирожденный лосьвинец оставил бы девочку отлеживаться, в лучшем случае пытался бы подбодрить глотком спирта. Но учительница была из приезжих, она верила в медицину и послала за Ириной, зная, что в годы войны москвичка работала в госпитале и везет с собой в аптечке городские лекарства, камфару и шприц.

– Доделывай! – Ирина кинула Левушке карту и бегом бросилась за Николаем.

От порога до деревни было четыре километра. Неотложная помощь запаздывала…

Девочка испугалась больше, чем ушиблась. У нее был шок, а после шока истерика. Ирина провозилась с ней часа три и в лагерь пришла только к ужину.

Здесь все было как обычно: я колол дрова, Николай боком заглядывал в котел, отворачиваясь от густого пара. Маринов делал какие-то расчеты, голодный Глеб стучал ложкой по миске.

– А Левушка где? – спросила Ирина.

– Да, в самом деле, где Левушка?

– Да вы не волнуйтесь, придет, – басом сказал Глеб. – Он такой, заработается – ни о чем не помнит. Тем более, часов у него нет, а по солнцу не определишь. – Глеб с укоризной поглядел на неизменно светлое небо.

Все же Глеб и сам беспокоился. Он то и дело отходил от костра и, складывая руки рупором, кричал что есть силы:

– Левка! Левка!..

Сумрачный лес не отзывался. Тоненько звенели комары.

Во время ужина Левушка не пришел. Мы напрасно ждали его еще полчаса…

– Нет, я пойду за ним все-таки, – решила Ирина. – Сумасшедший парень какой-то. Не соображает, что надо вовремя приходить…

Николай вызвался ее проводить. Я остался у костра, ревнуя, завидуя и жалея, что не я первый открыл рот. А впрочем… Впрочем, я же решил не навязываться Ирине.

Четыре километра туда и четыре обратно! Костер догорал, и мы все лежали в спальных мешках, когда я услышал голос Ирины:

– Ну как, не приходил Левушка?

– Разве его не было на обнажении?

– Нет. Мы кричали-кричали, пока не охрипли. Думали, что он пошел другой дорогой.

– Подъем! – крикнул Маринов.

Белая ночь позволяла приняться за розыски немедленно. Через несколько минут все мы выступили в поход: семь человек и одна собака – лохматый мрачный пес Лариона – Загрюха.

Хмурый лес огласился разноголосым криком:

– Левка! Лев! Левушка! Эй-е-ей! Ау! Сюда!..

Только эхо отвечало нам издалека…

Встретился с медведем? Волки напали? Придавлен упавшим деревом? Провалился в ловушку? Попал в трясину? Заблудился, забрел невесть куда? Много неприятностей может быть в тайге.

– Левка! Левушка!..

Сумрачные ели стояли плотной стеной, ветвями загораживали таинственную чащу. Лес возвращал нам только эхо.

– Лева! Левка! Левушка!..

К обнажению Ларион нас не подпустил. Натопчете, собака не поймет. Однако его охотничий пес и так не понял, что от него требуется. Он спугивал только сонных куропаток и недоумевающе оглядывался. «Я же сделал свое дело. Почему вы не стреляете?» – как бы спрашивал он.

Маринов велел нам разойтись попарно – кому на север, кому на юг. Я оказался в паре с Тимофеем.

– Вот ведь какая история вышла, «с крючком», – сказал мне проводник. – То же и у нас было, в Старосельцеве. Парень двенадцати годков вышел в лес за хворостом. А тут гроза да темень. Бросился парень туда-сюда и потерял линию. В лесу главное – линию не терять. Лучше три дня сидеть, солнышка ждать, чем куда попало брести на авось. Веришь ли – через две недели вышел парень лесом аж на Югру. Вот он хворост-то. Может, и наш Лев уже сорок километров отмахал, а мы его тут кличем.

– Лева! Эй-е-е-ей!..

Час и два кричали мы безрезультатно, отходя все дальше от обнажения, и в сердце уже закрадывалось тревожное: а вдруг не найдем. Вот мы кричим, кричим, а нашего Левушки уже нет в живых.

– Эй-е-е-ей!..

Уже в третьем часу ночи мы с Тимофеем наткнулись на незнакомый ручей, впадающий в болото. Ручей протекал по глубокому оврагу, и я подумал, что Левушка мог завернуть туда. Я на его месте, пожалуй, так и сделал бы. Незнакомый ручей, новые обнажения, на карте их нет! А вдруг находка! Стоило проверить овраг. Я велел Тимофею предупредить Маринова о том, что иду вверх по ручью, а потом догонять меня…

– Лева, Лева, эй, Лева!..

Овраг скоро кончился. Склоны его были сложены полосатыми известняками, и вода от извести была мутной, как бы молочной. Выше ручей бежал у подножия холмистой гряды, выедая на травянистом склоне каменные плеши. Я поймал себя на том, что высматриваю окаменелости. Конечно, они были тут, вымывались водой из берегов и лежали прямо на дне среди гальки. Как же мы упустили этот ручей?

– Лева!..

И вдруг я увидел парня. Он сидел на упавшем стволе, уронив руки на колени, неподвижный как камень. Левка? Живой! Я глазам не поверил. Столько искали, так мечтали найти, отчаялись… А он тут сидит.

– Левушка, где же ты был? Почему не отзывался? Почему молчишь? Цел? Ногу сломал? Говори же! Случилось что?

Лева поднял на меня большие грустные глаза. Лицо его побледнело, вытянулось, как бы повзрослело за ночь.

– Я потерял карту.

– Какую карту? – Я не сразу понял, о чем он говорит. У меня и мыслей не было о карте. – Как, карту? Итоги всей нашей трехнедельной работы?.. Потерял карту? Как же ты мог?!

– Вот так, потерял.

Упавшим голосом Левушка рассказал мне свою грустную историю. Я не запомнил слов. Помню только тон безнадежного отчаяния. По тону я догадывался о подробностях. Все было так хорошо. За полчаса он кончил проверку и совсем было собрался в лагерь, но тут он наткнулся на этот несчастный ручей. Решил осмотреть – нет ли там чего-нибудь интересного. Лес был пестрый, пронизанный солнцем, такой веселый, просто петь хотелось…

Левушка шел зигзагами: то спускался к ручью, то взбирался на холм, чтобы осмотреться издалека – по-мариновски – и сделать записи. И вот, набрасывая схему, он обнаружил какое-то несоответствие. Левушка положил карту на упавшее дерево, придавил ее камнем, чтобы не сдуло ветром, и бегом спустился к ручью. Тащить с собой карту не хотелось, чтобы не измять и не уронить случайно в грязь.

У ручья попадались окаменелости. Левушка отошел чуть правее, потом левее. Вспомнил про карту, решил взять ее и спуститься еще раз. Поднялся, прошел шагов двести. Где же карта? Видимо, взял в сторону. Повернул вдоль ручья. Нет карты. Значит, не направо надо было, а налево. Прошел еще шагов двести. Спустился к ручью. Опять поднялся. Нет карты. И место не то, оттуда вид был другой. Он помнил, что сидел с картой на упавшем стволе, как будто в березовой роще (кажется, правее холма, но, может, и левее), против небольшого обнажения. Но небольших обнажений были здесь десятки, и против каждого – березняк.

Левушка кинулся к ближайшим березам. Не там. Вернулся к ручью. Это обнажение? Нет, кажется, другое. Или он был на той стороне? Там тоже березы…

Карту потерял! Какой идиот!

Солнце пронизывало все тот же пестрый лес… Но на душе было уже не радостно, а мерзко и гнусно. Карту потерял! Уничтожил работу товарищей! Три недели споров и поисков! Ирина чертила ее опухшими руками, не сгоняла комаров, чтобы не запачкать карту кровавыми метками. А он взял ее и потерял. Какой дурак, болван, кретин! Левушка не находил ругательных слов, он готов был надавать себе пощечин.

Он искал, искал и все больше сбивался со следа. Вот знакомый ствол! Нет, не тот, примелькался в глазах, потому что проходил здесь уже не раз. Вот та роща! Та или не та – уже трудно сказать: во всех рощицах Левушка был по пяти раз. Еще туда пойти? Кажется, он там не был. Нет, был – вот знакомая сосна с наростом. Значит, искал и не нашел. Уйти или осмотреть на всякий случай?..

Я выслушал этот сбивчивый рассказ, с трудом сдерживая желание выругать Левушку. Карту потерял! Прахом пошла вся работа! Что теперь делать? Надо же!..

– Ладно, пошли. Там ищут тебя, волнуются, – сказал я сурово.