– Злюсь? – воскликнул Толя. – Я выше этого. Люди есть люди, они подобны заводным игрушкам. У каждого снаружи лакированная крышка, а внутри тайные пружинки. Все дело в том, чтобы подобрать ключик к заводу. Я не злюсь, я подбираю ключики.

– А ко мне ты уже подобрал?

– К тебе, Ирочка, нет. Ты цельнолитая – у тебя все снаружи, внутри ничего не таится.

Цельнолитая! Пожалуй, Толя дал правильное определение. Может, потому и тянулся он к Ирине, что она была цельнолитая, не похожая на него.

Толя держался так уверенно, разговаривал с таким апломбом, и никто не подозревал, что душу его гложет червь беспокойства. Толя не верил в самого себя. Точнее, он верил в свою способность организовать, уговорить, устроить и не верил, что он может что-нибудь сделать. Неприятно считать себя хуже других. И в утешение себе Толя полагал, что и другие ничего не делают, только сами себя хвалят, и самое нужное в жизни – вовремя сказать подходящие слова. Потому и жило в нем беспокойство: вдруг он ошибется, скажет случайно что-нибудь не так, а другой случайно именно так, как надо. Его отстранят, перестанут заказывать обзорные доклады, рецензии и статьи о происхождении гор и материков. Жизнь, построенная на удачных словах, представлялась Толе лотереей.

Уравновешенная Ирина была как якорь спасения в зыбком мире слов.

«Цельнолитая. Никогда не взлетит, но зато и не лопнет, как пузырь», – думал он.

Толя посмеивался над работягами, но в душе завидовал им. И Маринова он уважал по-своему. Именно он послал Ирину к Маринову, сказав ей при этом:

– Неотесанный человек и наивный, кандидат донкихотских наук. Берется за самое непонятное, обязательно шею сломит. Но учиться у него стоит… А служить я тебя устрою к другим – поумнее.

Всю зиму тянулись споры вокруг экспедиции Маринова, и большей частью сотрудники выступали против него. Правда, ни Толя, ни Маринов не заметили важной подробности: выступали самоуверенные и несамостоятельные, вдумчивые молчали.

Главное возражение было: фундамента Маринов не видел. В Приволжской области он не выходит на поверхность. «Даже если породы, лежащие на поверхности, образуют плоские глыбы, – говорили противники Маринова, – фундамент внизу все равно складчатый…»

– Ну как они не понимают? – удивлялась Ирина. – Ведь не могут на складках появиться плоские глыбы. Такие ученые люди, такие умные!

Толя язвительно замечал:

– Ирочка, человеческий мозг ограничен – он втиснут в черепную коробку. Ученые подобны треугольникам. Чаще с широким основанием, но с малой высотой – низкие и плоские. Другие же, высокие и узкие, словно гвоздь, стоящий на шляпке. Маринов из их числа. Конечно, на шляпке долго не устоишь. Свалят твоего Маринова, как пить дать…

– Но поддержи его. Ты же можешь всех разбить, – говорила Ирина. Она безгранично верила в ораторские способности Толи.

Толя усмехался:

– Ирочка, умный человек никогда не идет против законов природы. Треугольник ограничен тремя сторонами. Ученые мужи не могут понять то, что им неприятно. Кто же захочет признать, что он сорок лет ошибался, сорок лет защищал ошибочную точку зрения в печати, вдалбливал ее студентам и получил за это звание доктора?

– Не все же такие, – настаивала Ирина. – А этим треугольникам не место в науке. И ты должен разоблачить их!

– «Разоблачить»! Ребенок ты еще, Ирочка! Разоблачу я их в свое время. Надо только дождаться момента…

И Толя дожидался момента, а Маринов сражался. Его упрекали, что он знает только Приволжскую область. Поздней осенью, когда геологи уже не ездят в экспедиции, он вместо отпуска поехал на Волынь, где снег еще не выпал. Вернулся еще более убежденный в своей правоте, хотя на Волыни слои лежали не совсем так, как он предполагал. Но зато теперь он знал, где можно найти ясные доказательства: в тайге, на Югорском кряже. И тут стали возникать непредвиденные препятствия. План работ на 1946 год был уже утвержден, тема Маринова в нем не значилась. Включить ее ученый совет не хотел. Это значило признать, что Маринов стоит на правильном пути.

Дело тянулось до весны. Маринов мог упустить сроки. Исподволь, еще не получив разрешения, он готовил экспедицию. Решающее заседание было назначено на первое апреля.

Примерно за неделю до этого исторического дня взволнованный Толя прибежал к Ирине. В комнате лежала больная мать, им пришлось выйти на лестницу.

– Ирочка, важные вести! Я говорил с директором. Он сказал: «Леонид Павлович упрям, его надо воспитывать». Понимаешь: «Воспитывать»? Ему устроят такое обсуждение – он живой не встанет. Директор сам откроет прения… Ира, тебе надо выступить. Это произведет хорошее впечатление. Молодой специалист откровенно высказывает свое недоумение…

– То есть как? Чтобы я одна против всех?..

– Не против, а со всеми вместе. Постарайся припомнить, какие у тебя были сомнения и неясности. Ира, это необходимо! Собери все свое мужество. Тебе надо выразить сомнения, иначе ты не удержишься в институте. Не надо перебарщивать – ругать и разоблачать Маринова. Только осторожно вспомнить про неясное. Ведь не все же было ладно?

– Толя, опомнись! Чему ты учишь меня?

– Ирочка, я учу тебя жить! Я сам толкнул тебя в это болото и должен вытащить. Ведь ты не безразличный для меня человек! Перед нами вся жизнь, долгая жизнь вместе! И я надеюсь, что скоро, совсем скоро (резкий голос Толи смягчился, стал задушевно-бархатным) мы решим никогда не расставаться…

Вот и сказаны те заветные слова, которые Ирина ожидала так долго. Правда, было это не в палисаднике, а на лестничной площадке, и душистый табак не цвел на клумбах – там лежали подтаявшие, грязные от копоти сугробы.

Толя притянул к себе Ирину. Она отвернулась.

– Я не хочу быть с тобой! – сказала она со слезами в голосе. – Ты нехороший человек, нехороший!..

Закрыв лицо руками, она бросилась вверх по лестнице. Толя слышал, как стучали каблучки по ступенькам часто-часто, как хлопнула на четвертом этаже дверь. Толя недоумевал. Он был уверен в успехе, ожидал, что Ирина обрадуется, бросится на шею. И вдруг на тебе: «Не хочу быть с тобой!»

И он вышел на улицу, скорее озадаченный, чем опечаленный.

Ирина принимала жизнь очень серьезно. Первое разочарование в первой любви показалось ей полным крушением. Сначала она разуверилась в людях вообще, потом сделала исключение для Маринова и Геннадия Аристарховича, когда он поддержал экспедицию. Со всей решительностью Ирина вырвала из сердца неудачную любовь. Толе было сказано: «Не звони, не приходи, не показывайся». Он ничего не понимал, был взбешен, подавлен. Теперь Ирина показалась ему во сто крат привлекательнее, он был вне себя от неудачи. По телефону умолял о свидании, с шести вечера до полуночи дежурил у подъезда. Потушив свет в комнате, как будто ее дома нет, Ирина, кусая губы, смотрела на него через стекло. Сердце ныло нестерпимо – не от любви, от горечи. Не было любимого – умницы, талантливого, немного легкомысленного, которого она надеялась исправить. Был ловкач, тянувший ее за собой.

Со временем рана перестала кровоточить, затянулась, но в груди осталась ничем не заполненная пустота. Ирина считала, что личная жизнь у нее кончена. И не кривила душой, говоря, что она не способна любить. Она совершенно искренне верила в это.

Обо мне она думала: «Он терпеливый, выдержанный, и с ним спокойно. Он не хватает звезд с неба (хорошо, что я этого не знал), он не блещет талантами, как Толя, не выступает с трибуны… Он человек простой и без претензии. И это к лучшему. По крайней мере, сердце останется спокойным».

Но Ирина ошиблась: у меня не так много терпения, и нельзя сказать, что я без претензий. Я вообще не люблю людей без претензий, на все согласных, ко всему безразличных. Я требовал полного счастья, и немедленно. И Ирина испугалась. «И он такой же, как Толя», – думала она.

К сожалению, все это я понял уже в начале августа, когда, рассказывая о мытарствах Маринова, Ирина поведала и о своих отношениях с Толей. Я ругал себя чурбаном, тумбой, неуклюжим Топтыгиным. Увы, оплошность сделана, время упущено! «И он такой же, как Толя», – вот что Ирина думает обо мне.