– С момента последней оперативной проверки штаб-квартира группы Карташова свое место дислокации не изменила. Численность группы осталась прежней. По мнению экспертов из аналитического отдела, данные о численности карташовцев, которые приведены в их бюллетене «Честь и Порядок», сильно завышены. Основное транспортное средство штаба – машина «БМВ», – записано на имя сына. Тир штаб-квартиры оснащен малокалиберными и пневматическими винтовками. По непроверенным данным, в сейфе штаба находятся четыре автомата АК-74, сам наш подопечный носит с собой двенадцатизарядную «беретту» бельгийского производства. Разрешения на ношение оружия не имеет. Мой контакт в штабе утверждает, что на сегодняшний день Карташов настроен лояльно к Президенту.

– Вот и ладно, – произнес генерал. – Лоялен – стало быть, не полезет на рожон. И оставь его на пару дней в покое. Тут у нас другое чепе…

Минут через десять я, как и мой начальник, уже испытывал одно лишь чувство раздраженной озабоченности, или озабоченного раздражения, как кому нравится. Чувство боли я профессионально-быстро загасил. Чувство ненависти тоже. Этим делу не поможешь. Понятно, что этих соколов, которые в Лефортово забили ногами нашего ценнейшего агента «Кириченко», мы поодиночке вычислим. Пусть их Пал Семеныч (или Пал Секамыч, как называют злые языки Главного Телохранителя – за любовь к японской видеотехнике) скрывает сколько угодно. У нас с этим серьезно. Правда, возможное покушение на жизнь Президента – дело еще более серьезное. И времени до завтрашнего вечера осталось всего ничего.

– Ты вот что, – изрек наконец генерал, когда я замолчал, отвозмущавшись. – Быстро проверь все связи «Кириченко», все до единой за последнюю неделю. Дело, сам понимаешь, деликатное. Наши коллеги боятся, что мы у них хлеб отобьем. Вот и славно, только не нарывайся. Завтра в восемь ноль-ноль представишь полный отчет. Уяснил?

Я кивнул.

– Ну, давай.

Я уже открывал дверь кабинета, когда генерал окликнул меня:

– Э-э… Максим! А как была его настоящая фамилия? Ну, этого «Кириченко»?

Я сказал. После смерти агента конспирация уже не так важна, поэтому я почти не нарушил наших правил. Тем более что, похоже, генерал все знал, просто проверял себя.

– Ну да? Так он, значит, родственник этого нашего… как его там по званию?…

– Сын, – ответил я коротко. – Правда, они уже несколько лет не общались. После того, как его отец…

– Знаю, – перебил генерал. – Ладно, свободен.

– Слушаюсь! – сказал я и вышел.

Ах, как они сцепились! Как они славно сцепились! Они даже забыли, что ругаются в кабинете их любимого Президента и в присутствии самого любимого Президента. Я специально отошел на два шага в сторону, чтобы сполна насладиться великолепным зрелищем. И ведь находились болваны, которые три месяца назад выражали мне свое удивление – зачем-де я оставил руководить органами старого гэбэшного волка Голубева, который еще наших отцов и дедов сажал? И каким ветром занесло на пост начальника моей Службы Безопасности бывшего полуграмотного мента Павлика? Простите, друзья, а где бы я взял тогда такую замечательную багровую лысину, истекающую злым потом? И кто бы оправдывался сейчас таким коллекционным матом, которым можно было, наверное, в наших несчастных Раменках или Кузьминках разгонять пьяную толпу?…

Когда эта парочка выкатилась наконец из моего кабинета, я нарочно посмотрел на паркет – не осталось ли на нем клочьев генеральских мундиров, выбитых зубов и обломков эполетов. Но все было чисто, а жаль.

Примерно вот так в пору моего глубокого детства собачились мои папа с мамой. Для затравки они в таких случаях искали меня, чтобы надавать затрещин, но я обыкновенно прятался то в шкафу, то под столом, то под продавленной родительской кроватью. Тогда они начинали орать друг на друга, и это было почище любого цирка. У папочки голос был мелкий, визгливый, какой-то бабий, зато маман басила, как геликон из нашего городского оркестра, когда он брал нижнее «до». Сколько себя помню, чай мы пили из каких-то немыслимых разрозненных чашек, поскольку во время родительских разборок лучшие предметы чайных сервизов обязательно оказывались на полу. Слова «шлюха», «импотент», «гнида», «бестолочь» я выучил именно тогда, сидя в шкафу или под кроватью, – и это были мои первые университеты. Маман со страшной силой несла папу за ее погубленную молодость и разбитую жизнь. Папуля, в свою очередь, остроумно крыл маму – как я теперь понимаю – за ее бесчисленные походы налево, изредка даже высказывая сомнения в своем отцовстве. Иногда в схватку встревал мой дед, отец папани, и тогда уж начиналась чистой воды комедия. Дед был глух как лапоть, зануден и мелочен сам по себе и ехиден, как папа. Бас же у него точь-в-точь походил на мамочкин. Иногда мне представлялось, что дед мой, по странному стечению обстоятельств, был единокровным отцом и папы, и мамы одновременно. У деда имелась своя сольная партия, и ею он забивал вопли обоих моих родителей. «Враги народа! – орал дед. – Троцкисты! Будь моя воля, загремели бы вы щас на лесоповал по пятьдесят восьмой! Дать каждому по десятке, да четыре по рогам, да с поражением в правах на пятерик!…» До войны, то есть до моего еще рождения, дед был верным другом товарища Ежова. И когда «дорогой товарищ» вдруг оказался подлым гадом, деда чуть не законопатили всерьез и надолго. В конце концов, он оказался в Дальлаге, хотя и не зэком, а помначкаром. Там же его и контузили поленом по голове, когда он, по идиотской своей дотошности, полез ночью в уголовный барак с проверкою. Из Дальлага дед вернулся уже со справкой о первой группе инвалидности и с неугасимой верой в дело товарища Сталина. Кстати сказать, как раз Иосиф Виссарионович стал той причиной, по которой вся моя домашняя троица, заключив на время перемирие, первый раз самым жестоким образом меня отколотила. Так отколошматила, что им потом самим пришлось бегать к соседям, вызывать неотложку и трусливо врать озябшему и заснеженному врачу, будто я, глупыш такой, упал с верхней лестницы.

А дело было так. На новогоднем вечере в детском саду в присутствии множества родителей (в том числе и родителя золотушной Вики Королевой, начальника районного МГБ) я, пятилетний пацан, допустил вражескую выходку. Когда директриса детсада, толстая, расплывшаяся лицемерная дура, которая в будние дни обзывала нас паскудами и гаденышами, а по праздникам – милыми детками, спросила меня, подсюсюкивая, кем я хочу стать, – я честно ответил то, что думал. Я тогда вовсе не хулиганил. Я искренне верил, что товарищ Сталин – это не имя, а профессия. Как директор конфетной фабрики или киномеханик в «Паласе», но только еще лучше. И вот, когда я признался директрисе, КЕМ я хочу стать, когда вырасту, возле елки наступила нехорошая тишина. Краем глаза я заметил, как побледнела маман и заворочался на своем месте товарищ Королев-старший, намереваясь то ли сделать шаг ко мне, то ли почесать свой кожаный планшет. К счастью для всех нас, сообразительный детсадовский гармонист грянул маршик «Здравствуй, здравствуй, Новый год!», все подхватили, перевирая слова, и мое политическое хулиганство было предусмотрительно всеми забыто. Всеми – только не моими родителями. И, Боже мой, как они потом били! С того самого зимнего вечера у меня в плохую погоду раскалывается голова, словно это не деда, а меня саданули поленом. В глазах моих в эти минуты плавают разноцветные новогодние шарики. И все же я благодарен родителям.

Потому что именно в этот вечер я сделал выбор на всю жизнь. Я понял, что не хочу быть наказанным без вины. И что рано или поздно я обязательно БУДУ ТОВАРИЩЕМ СТАЛИНЫМ. Потому что я, маленький клоп, сообразил то, что не пришло в тупые головы взрослых. Что СТАЛИН в нашей стране – это именно профессия. И поэтому земное имя товарища Сталина совершенно не важно.

Вполне подойдет и мое…

На этом месте моих воспоминаний зазвонил телефон внутренней связи. Я посмотрел на часы. Было четверть первого. До покушения на мою персону, по всем расчетам, оставалось еще больше суток. Можно было расслабиться. Я поднял трубку, чтобы узнать: кто же это просится к товарищу Сталину на прием?