ПИСЬМО СЕРЖАНТА ЛОПЕ ДЕ АГИРРЕ непобедимому Дону Карлосу, милостью Божьей августейшему императору, королю Германии, той же милостью королю Кастилии, Арагона, Леона, Наварры, Галисии, Толедо, Севильи, Кордовы, Альгарве, Альхесираса, Гибралтара, Гранады, Хаэна, Мурсии, Валенсии, Майорки, Сардинии, Корсики, обеих Сицилии, Иерусалима, Канарских островов, Индийских островов, и Тьёрра-Фирме (эрцгерцогу Бургундскому, Брабантскому и Миланскому, маркизу Ористанскому и Гоцианскому, герцогу Афин и Неопатры, государю Бискайи и Молины, графу Фландрскому, Тирольскому, Барселонскому и т. д. и т. д.).
«Христианнейший и всемогущий Государь!
Меня зовут Лопе де Агирре, шестнадцать лет тому я вышел в море из порта Сан-Лукар-де-Баррамеда, не имея при себе иной ноши, кроме намерения служить Вашему священному католическому королевскому Величеству и решимости отдать жизнь, если понадобится, во славу Испании, вложить свою лепту в открьггия, кои присовокупят новые реки и полуострова к владениям Вашего Величества, готовый со всем старанием брать в полон варваров индейцев, кои в рабстве обретают свободу от злобных духов своих и с радостью принимают Христову веру. В те времена я был юным мужем росту малого, но устремления великого, не алкал богатств и владений, каковые всенепременно ввергают в унижение, но помышлял об одной ратной славе, каковая рождается в воинских трудах, ежели суждено ей родиться.
Сие письмо – вопль души, кое волей Божьею никогда не попадет в высокородные руки Вашего Величества, ибо таковы расстояния и преграды, простирающиеся между мною и Вашим Величеством, пишет Вашему Величеству ничтожнейший слуга, солдат, баск по рождению, удрученный сердечной печалью, каковую испытывает всякий раз, как день угасает в Куско, и каковая понуждает его приводить на память вещи, забвение коих было бы пагубной ошибкой.
Премного печалит меня, августейший Император, что не было отдано приказа вести баталии во имя расширения границ Испанского королевства, коего желал я, ступив в Картахену и записавшись в солдаты, но вместо того занялись премерзким разрыванием индейских могильников, дабы грабить у покойников золотые чаши и идолов литого золота, каковые родственники погребали вместе с покойными. Сими набегами утруждал свое войско дон Педро де Эредиа, губернатор Картахены и наш командир, и более по душе ему было золото, нежели милосердие Господне. И было так, что пылкий и ничтожный слуга Вашего Величества позабыл мечты о завоеваниях, превратился из воина в осквернителя могил, за каковое кощунство Святая Инквизиция сурово карает кострами; и лишал покоя души неудачливых индейцев, я говорю души, понеже признаются они человеками, хотя один монах из Мурсии, что с нами, берет Бога в свидетели, что это не так. Алчность дона Педро Эредиа и его брата Альфонсо столь унизительна и упорна, что лучше самые жаркие стычки с индейцами, опостылело мне скитаться по кладбищам Сену, Пансену и Финсену, ворошить скелеты да черепа, и решился я уйти вместе с капитаном Франсиско Сесаром, как никто отважным и дерзким кордовцем. И вот мы со своими отрядами перебрались в Кастилью-дель-Оро[10], и губернатор Баррионуэво принял нас с благоволением, ибо и ему не любо было ненасытство братьев Эредиа.
Великие опасности и пагубы повстречали мы в Кастилье-дель-Оро и в Верагуа, в тех местах туземцы почитают кровожадного тигра, каковой, по их верованиям, есть лютый зверь желтого цвета, с черными пятнами и с длинными клыками, почитают они также богиню Дабайду, по их верованиям, даму чистую и прекрасную, и в храмах ее, говорят, премного сверкает золотых украшений тонкой работы. Губернатор Панамы дон Франсиско де Баррионуэво устремился сердцем на невозможную затею соединить воды огромного моря, открытого Нуньесом де Бальбоа, с другими необычайными водами Колумбова моря-океана, сие чудесное и невероятное деяние одна могущественная рука Господня способна свершить. Однако вышеназванный губернатор вовлек меня в свою нелепую затею, и много месяцев я бродил по дикой сельве и среди скал, в мрачных Дарьенских отрогах я позабыл, как светит солнце, я пересек зеленые болота, где над топью летает тьма-тьмущая москитов и разносит зловредные лихорадки; я встречался один на один с ядовитыми гадюками и прочими адскими змеями, у коих на хвостах колокольчики; я закалил душу и тело, пробираясь вдоль бурливых ручьев, плывя на плотах, пирогах и бригантинах; дважды на волосок находился от того, чтобы послужить пищею злоковарным кайманам; птицы-вещуньи преисполняли меня печалью, плачем своим предвещали смерть; не зная сна и отдыха, отражал я отравные стрелы индейцев, кои способны устрашить самых твердых духом; у меня на руках преставились три наших солдата, у них от напоенных ядом дротиков кожа почернела ранее, нежели их приняла смерть. Жалкие моменты отвесили мне в уплату за мои труды, но зато в избытке имел я великую честь и удовольствие спустя некоторое время получить королевский указ, составленный в Вальядолиде, коим мне дарована должность рехидора в Пиру[11], «в вознаграждение за службу, умелость и усердие», так было написано. И вот рехидором я прибыл на землю Куско, чудо, коему нет равного, и при виде сего града я возликовал и позабыл обо всех страданиях и тысячу раз возблагодарил Ваше Величество и Господа нашего Бога.
Таков уж я, что и тут не сыскал покоя; правду сказать, я не искал его в сей самой сказочной и самой беспокойной части Нового Света. С другой же стороны, спрашиваю я себя: что станет с волом не пашущим и с воином не воюющим? В сем Пиру токмо и мечтаний, что о землях чунчо[12], равно как в Панаме воздыхают о богине Дабайде, а в Кито о стране корицы и во всей Тьерра-Фирме – об Эльдорадо. У индейцев об одном разговор: как пройдешь землю чунчо, сразу за ней город, где площади вымощены золотыми плитами, серебряные жилы там распарывают землю по швам; тихие пастбища и хрустальные реки, будто зеркало рая земного. Трижды ослепила меня греза о землях чунчо и других подобных, и трижды ходил я воевать индейцев, основывать селения, покорные воле Вашего Величества, и всякий раз ворочался домой битым, и то чинило мне досаду и огорчение, каковые токмо возможно человеческому сердцу снести. Первый раз ходил я с греком Перо де Кандиа, и безо всякого проку, сто раз сбивались с пути и блуждали среди самых мрачных гор на земле, из разверстых небес на головы нам лились злые дожди, путь мы себе прорубали топорами и мачете, опускались в пропасти на вервиях, кои тут называются лианами, губили индейцев, не помышлявших защитить себя, и возвратились в Куско, сокрушаясь душою, с распухшими ногами и телом, изодранным терниями.
Того более плачевным был мой второй поход в земли чунчо под командой Перансуреса, помощником у коего был Хуан Антонио Паломино. И хотя оба они умелые командиры и действовали согласно, хотя отправились с нами три сотни испанских солдат, сверх того восемь тысяч индейцев и негров для услуги, мало вышло проку и не было нам удачи. Обрушились на нас тяжкие беды, и худшей из всех был голод. В глухих горах окончилось у нас продовольствие, не было в округе ни маиса, ни юкки, ни какой травы для прокорма, пришлось нам забить лошадей, одну за другой, и сперва мы ели их мясо, потом кожу, и кишки, и члены, ничто нас не отвращало. Мор напал на индейцев, живые индейцы скорбя и плача поедали мертвых, так велика была бескормица, жалостно было смотреть. К тому же пришлось нам биться с дикарями, причинившими нам много смертей и ран. От индейцев и негров, что вышли с нами из Куско, в живых осталось едва четыре тысячи, другими словами, половина; испанцев скончалось сто пятьдесят четыре, другими словами, половина без одного, и этот один, кого не хватало до половины, подозреваю, был я. Слава тебе, Всемогущий Господи! Когда, едва держась на ногах, воротились в Куско, те, кому случилась удача воротиться, люди нас не признавали, думали, то призраки наши, и все мы тогда клялись клятвой никогда впредь не ходить в земли чунчо, во веки веков аминь.