— А в чем дело? Разве терраса не для всех?

Только г-жа Мегрэ сидела к ним спиной. Мегрэ и радист — в профиль, Мари Леоннек — лицом.

— Все люди одинаковы, не правда ли? Только бывают такие, которые валяются у вас в ногах, когда их никто не видит, и даже не здороваются с вами, когда они не одни.

Она расхохоталась — мерзким смехом! — и в упор посмотрела на девушку, которая вся зарделась.

— Сколько с нас, официант? — спросил Гастон Бюзье, спеша прервать сцену.

— Мы не торопимся. Повторите, официант. И принесите мне земляных орехов.

— У нас их нет.

— Тогда сходите и купите их для меня. Вам ведь за это, по-моему, платят?

Два соседних столика тоже были заняты. Все смотрели на новую пару, которую нельзя было не заметить. Мегрэ был встревожен. Он, безусловно, хотел положить конец этой сцене, которая могла закончиться плохо.

Но перед ним, весь дрожа, сидел радист, и комиссар внимательно наблюдал за ним. Это было как вскрытие. Ле Кленш не шевелился. Он сидел не лицом к женщине, но все-таки должен был неясно видеть ее слева, во всяком случае, видел розовое пятно ее блузки. Глаза его, тускло-серые, были устремлены в одну точку. А рука, лежавшая на столе, медленно-медленно сжималась, как щупальце морского животного.

Пока еще нельзя было ничего предсказать. Что он? Вскочит и убежит? Или бросится на ту, которая говорит не переставая? Или…

Нет, он не собирался делать ничего такого. С ним происходило нечто более странное: сжималась не только его рука, сжималось все его существо. Он съеживался. Уходил в себя. Не шевелился. Но эта полная неподвижность становилась просто невероятной.

— Это напоминает мне одного моего любовника, который был женат и имел троих детей…

Мари Леоннек тяжело дышала. Чтобы скрыть волнение, залпом выпила свой шоколад.

— Это был самый страстный человек на свете. Иногда я отказывалась принять его, и он рыдал на лестничной площадке: «Моя крошка Адель», «моя обожаемая малышка», изрядно отравляя кровь другим жильцам. Однажды в воскресенье встречаю его. Он гуляет с женой и ребятами. Слышу, жена спрашивает: «Кто эта женщина?» А он с важностью отвечает: «Конечно, шлюха. Видно уже по тому, как она одета».

И Адель рассмеялась.

Она разыгрывала комедию для публики. Старалась угадать по лицам окружающих, какое производит впечатление.

— Есть все-таки люди со слабым характером. Спутник ее снова вполголоса попытался ее урезонить.

— А ты помалкивай. Я плачу за то, что заказала, правда? Никому не причиняю вреда. Значит, мне никто не может ничего сказать. А где же орехи, официант? Подайте еще кюммеля.

— Может быть, пойдем? — предложила г-жа Мегрэ.

Но было уже поздно. Адель завелась. Чувствовалось, что, если они попробуют уйти, она пойдет на все, чтобы устроить скандал.

Мари Леоннек неподвижно уставилась на стол; уши у нее горели, глаза сверкали, губы раскрылись от тоскливого волнения.

Ле Кленш опустил веки и сидел, ничего не видя, с застывшим лицом. Рука его все так же безжизненно лежала на столе.

Мегрэ никогда еще не имел случая так подробно разглядеть его. Лицо у радиста было одновременно и очень молодое, и очень старое, как это часто бывает у подростков, проживших тяжелое детство.

Ле Кленш был высок, выше среднего роста, но плечи его еще нельзя было назвать мужскими. Кожа, отнюдь не холеная, была покрыта веснушками. В тот день он не побрился, и на щеках и на подбородке проглядывала светлая щетина.

Он не был красив. В жизни ему, должно быть, редко приходилось смеяться. Напротив, он, видимо, часто недосыпал, много читал, много писал в холодных комнатах, в корабельной каюте во время качки, при свете плохих ламп.

— Мне, в сущности, противнее всего, что так называемые порядочные люди стоят не больше нас. — Адель готова была брякнуть что угодно, лишь бы добиться своего. — Например, девицы, которые строят из себя белых голубок, а сами бегают за мужчинами так, как не посмела бы ни одна шлюха.

Хозяин гостиницы, стоя на пороге, казалось, взглядом спрашивал своих клиентов, не следует ли ему вмешаться.

Теперь перед глазами Мегрэ был только один Ле Кленш крупным планом. Голова радиста немного наклонилась вперед. Глаза так и не открывались. Но из-за закрытых век одна за другой сочились слезы, пробивались сквозь ресницы, задерживались в них и извилистыми линиями текли по щекам.

Комиссар не в первый раз видел, как плачет мужчина. Но впервые это зрелище до такой степени взволновало его — может быть, потому, что Ле Кленш молчал и все его тело было неподвижно.

У радиста остались живыми только эти жидкие жемчужины. Все остальное умерло.

Мари Леоннек ничего не видела. Адель собиралась разглагольствовать дальше.

И тут, в следующую секунду, Мегрэ что-то интуитивно понял. Рука Ле Кленша, лежавшая на столе, незаметно разжалась, другая рука была в кармане. Веки его полураскрылись всего лишь на какой-нибудь миллиметр, и сквозь них просочился взгляд. Этот взгляд устремился на Мари. И в ту минуту, когда комиссар встал с места, раздался выстрел. Все вскочили, послышались крики и шум отодвигаемых стульев.

Несколько секунд Ле Кленш был все так же неподвижен. Только едва заметно покачнулся влево, и губы его, издав легкий хрип, раскрылись.

Мари Леоннек, которая с трудом поняла, что случилось, потому что никто не видел оружия, бросилась к Ле Кленшу, обняла его колени, схватила за правую руку и в смятении повернулась:

— Комиссар! Что это?..

Только один Мегрэ угадал, что случилось. У Ле Кленша был в кармане револьвер, найденный бог знает где, потому что утром, при выходе из тюрьмы, у него не было оружия.

И радист вытащил его из кармана. В течение долгих минут, пока Адель говорила, он, сидя с закрытыми глазами, сжимал рукоятку, ждал, быть может, колебался.

Пуля, вероятно, попала ему в живот или в бок. Пиджак его был сожжен и разорван на высоте бедра.

— Доктора! Полицию! — кричал кто-то.

Появился врач в купальном костюме — он был на пляже метрах в ста от гостиницы. В тот момент, когда Ле Кленш падал со стула, его поддержали. Радиста отнесли в столовую. Обезумевшая Мари шла следом.

У Мегрэ не было времени заняться Аделью и ее любовником. В ту минуту, когда он входил в кафе, он вдруг заметил ее: бледная как смерть, она что-то пила, стуча зубами о края большой рюмки.

Налила она себе сама. Не выпустила бутылку из рук. Налила вторично.

Комиссар не стал больше думать о ней, но сохранил в памяти мертвенно-бледное лицо над розовой блузкой и, главное, стучащие о стекло зубы. Он не заметил Гастона Бюзье: дверь столовой закрыли.

— Освободите зал! — взывал хозяин к клиентам. — Тише! Доктор просит вас не шуметь.

Мегрэ вошел и увидел, что врач стоит на коленях возле Ле Кленша. Г-жа Мегрэ удерживала обезумевшую девушку, которая рвалась к раненому.

— Полиция, — шепнул комиссар врачу.

— Не могли бы вы удалить дам? Его придется раздеть.

— Сейчас.

— Мне в помощь нужны двое. Надо бы вызвать «скорую».

Врач все еще был в купальном костюме.

— Рана серьезная?

— Ничего не могу сказать, пока не прозондирую. Вы понимаете, что…

Да, Мегрэ прекрасно понимал, глядя на страшное зрелище живого мяса, смешанного с клочьями одежды.

Столы были накрыты для обеда. Г-жа Мегрэ вышла, уведя с собой Мари. Какой-то молодой человек в светлых шерстяных брюках робко предложил:

— Если позволите, я помогу вам. Я ученик аптекаря.

Косой луч солнца, совершенно красный, ударил в окно, он был так ослепителен, что Мегрэ пошел задернуть штору.

— Приподнимите ему ноги.

Комиссар вспомнил, что сказал жене после полудня, лениво развалясь в качалке и следя глазами за нескладной фигурой, которая рядом с Мари Леоннек — она была пониже ростом и поживее — двигалась по пляжу: «Птичка, попавшая кошке в лапы».

Капитан Фаллю был убит, как только прибыл в порт. Пьер Ле Кленш неистово боролся, может быть, даже тогда, когда сидел с закрытыми глазами, положив одну руку на стол и держа другую в кармане, в то время как Адель говорила без умолку.