Всегда и всем, не делая никаких исключений, он говорил "ты": ведь были же пастыри, говорившие так вельможам и князьям, даже царю самому. Они поучали, наставляли их сурово, порою обрывали их:
- Благослови, пастух, - сказал как-то один вельможа одному такому пастырю.
- Благословляю, во имя отца и сына, и святого духа, самую глупую овцу стада моего, - ответствовал пастырь.
С купцами о. Кир был груб, с начальниками скор и находчив на резкое слово, с вольнодумцами краток и беспощадно логичен.
В Стрелецке редко попадали в руки адресатов цветные открытки. Но о. Кир исправно получал даже самые красивые, с видами Кавказа и Крыма - от племянника, молодого, но уже видного чиновника при губернаторе: о. Кир пригрозил почтмейстеру лишением места за пропажу хотя бы одного письма к нему. И весь город говорил об этом с восхищением. Весь город восторгался о. Киром как человеком необыкновенного ума и редкой учености. За великую честь считали принять и угостить его. Но приглашения о. Кир принимал разборчиво, в свой же дом никого не пускал.
Дом его, длинный и невысокий, по кирпичу беленный мелом, был далеко виден по широкой улице. Нигде не росло ни единого деревца - разве какая-нибудь кривая яблонька на мещанском Пустыре. Но за железной крышей протоиерейского дома пыльно и бледно зеленели верхушки молодых тополей. Везде входом служили калитки. У о. Кира был подъезд (к которому, впрочем, никто не подъезжал).
Вечно заперты были ворота о. Кира, подворотня заложена тяжелой тесиной. Отворялись эти ворота только тогда, когда приезжал водовоз, старичок в кумачной рубахе. Только он один мог свободно выведывать о домашней жизни о. Кира у плечистой стряпухи в сапогах, когда она подставляла под бочку ушат, а он пускал в него толстую струю воды. Только к водовозу был снисходителен о. Кир. Он шутил над ним, шутками отвечал ему и водовоз: это был удивительный человек - он никого не боялся, ни о чем не тужил, доволен был решительно всем.
- Желудь! - громко и строго кричал о. Кир, выходя на крыльцо.
- Аюшки? - беззаботно отзывался старичок, подъехавший на бочке к воротам и с трудом, согнувшись в три погибели, поднимавший тесину.
- Опять не полную привез?
- Опять.
- Смотри: отколочу!
- И то не плохо! Дураков и в алтаре бьют...
Но однажды, узнав, что Желудь привез бочку воды и Селихову, о. Кир и Желудя лишил своего благоволения, навсегда прогнал его со двора долой.
V
Зимой на Песчаной улице было много снегу, было серо и пустынно, весной - солнечно, весело, особенно при взгляде на белую стену протоиерейского дома, на чистые стекла, на серо-зеленые верхушки тополей в голубом небе. Летом было очень жарко. От пыли небо тускло серебрилось. В полдень вскачь неслись извозчики, поспешая к вокзалу, стоявшему за городом, под горой. В час они медленно тянулись назад и везли приезжих, чаще всего купцов с ковровыми сумками, которые и теперь еще называются сак-де-войяжами, а не то распространителей граммофонов, молодых бритых евреев в английских картузах, с английскими трубочками в зубах. Встречаясь с о Киром, кажется, одни эти евреи глядели без страха, хотя он не терпел их, особенно их языка он однажды, на вокзале, запретил евреям разговаривать на своем языке, сказав:
- Здесь вам не синагога.
Дородный и строгий, проходил он по Песчаной улице в коричневом подряснике, в палевой соломенной шляпе, поглаживая кончиками пальцев наперсный крест, - и все боялись его. Под забором сапожника когда-то по целым дням играли в лодыжки мещанские подростки, там, бывало, стучали в забор свинчатки и раздавались крики "Плоца' Жог! Ника!" Подростки эти были лодыри дерзкие. Но от протоиерея они ушли играть подальше - к хибаркам на спуске к вокзалу. Бегали ватагой мальчишки - запускали в небо змея, постоянно цеплявшегося за струны телеграфных столбов и оставлявшего на них свой мочальный хвост. Но, завидя о. Кира, они рассыпались куда попало. Пробиралась по теневой стороне, по ухабистому тротуару, мимо ворот и окошечек с горшками цветов, какая-нибудь старуха, настолько переломленная, склоненная к земле, что было удивительно, как может идти этот прямой угол. Но совсем не из-за тени, жидкой и короткой, пробиралась она там, а лишь бы не попасть на глаза о. Киру он не любил старух, этих страстных поклонниц юродивого Яши, обитавшего в старой часовне над склепом в кладбищенской роще, он ненавидел человеческое безобразие. Загорелый мещанин, потевший в черном картузе и толстой чуйке, шел посредине улицы как будто вольно, заложив руки назад что ж ему, он ведь нездешний, он шел с вокзала. Но, увидавши о. Кира, он с решимостью отчаяния вдруг обнажал голову и быстро направлялся к нему. В левой руке о. Кира была высокая палка с серебряным набалдашником. Правой, приостановясь, он благословлял - широко и властно. А благословив, совал к губам, покорно искавшим ее.
- Откуда? - громко спрашивал он.
- Липецкий, - бормотал мещанин
- Надень картуз. Как у вас нынче сады?
- Цвели дивно, ваше преподобие, но ветер, господь с ним. Всю завязь обил.
- Садоводы, а бестолочь. Не знаете своего дела. Ну, ступай с богом...
Не терпел о. Кир и бродяг, беспаспортных, пришлых людей. Песчаная улица была не избалована зрелищами Однажды, когда появился на ней серб с бубном и обезьяной, несметное количество народа высыпало за калитки. У серба было сизое рябое лицо, синеватые белки диких глаз, серебряная серьга в ухе, пестрый платочек на тонкой шее, рваное пальто с чужого плеча и женские башмаки на худых ногах, те ужасные башмаки, что даже в Стрелецке валяются на пустырях. Стуча в бубен, он тоскливо- страстно пел то, что поют все они спокон веку, - о родине. Он, думая о ней, далекой, знойной, рассказывал Стрелецку, что есть где-то серые каменистые горы,
Синее море, белый пароход...
А спутница его, обезьяна, была довольно велика и страшна старик и вместе с тем младенец, зверь с человеческими печальными глазами, глубоко запавшими под вогнутым лобиком, под высоко поднятыми облезлыми бровями. Только до половины покрывала ее шерсть, густая, остистая, похожая на енотовую накидку, а ниже все было голо, и потому носила обезьяна ситцевые в розовых полосках подштанники, из которых смешно торчали маленькие черные ножки и тугой голый хвост. Она, тоже думая что-то свое, чуждое Стрелецку, привычно скакала, подкидывала зад под песни, под удары в бубен, а сама все хватала с тротуара камешки, пристально, морщась, разглядывала их, быстро нюхала и Отшвыривала прочь.