Еще оставались барьеры между мной и Лупе, вопросы личной истории и недоверия, но в данный момент они были не важны, а в акте любви нам пришлось так близко смотреть друг на друга, что различия, барьеры и сама концепция расстояния казались элементами географии той страны, что мы оставили позади. Слова, что она говорила мне в страсти, могли быть словами, сказанными мной она высказала их за нас обоих — а когда она оказывалась сверху или я поворачивал ее на бок, я исполнял принципы механики нашего единого желания. Нет ничего совершенного. Ни предметов, ни действий, ни идей. И все-таки в блестящей легкости и напряженности нашего единства мы чувствовали совершенство, мы ощущали, как каждый полностью отдается служению разгоряченному забвению, где мы сейчас жили. Я помню, там была музыка, и однако музыки не было, только шепоты и дыхание, и фоновое жужжание какой-то машины, спрятанной под нами, чьи циклы обладали сложностью и глубиной индийской раги. Я помню мягкий свет вокруг нас, который, похоже, и не существовал, или лучше сказать, я не знаю, как он получался, чтобы не рассуждать о том, что светилась наша кожа или плакал меланин. Все, что существовало, было сделано из нас же, чем бы мы ни были в данное время… Создания любви живут вне памяти. Я вспоминаю только цвет.

Некоторое время мы лежали в объятиях, мы лишь не часто говорили и разговор был не более существенным, чем общение животных, когда они устраиваются рядом друг с другом, и успокоительно ворчат. Вскоре мы снова лениво вовлеклись, и когда шли к завершению, я снова испытал ослепительный свет, что ранее прожигал меня насквозь. На этот раз он освещал нас с напряженной ясностью рентгена, и я видел, как красивы мы были, как отбросили миф о безобразии, фальшивый покров несовершенства. Я воображал наши совершенные скелеты, очищенные от плоти и выставленные на обозрение реклама бога. Когда я глядел на Лупе, казалось, что я смотрю вдоль коридора ее жизни, минуя толчею бизнес-карьеры, минуя легенду о юности и ложь о детстве принцессы из волшебной сказки, мимо моментов, похожих на витражные окна, и других, похожих на забитые двери, мимо нервов и раздражения, мимо мелких беспорядков, мимо всего глупого поведения, что пытается определить нас, и я видел ее, как, возможно, она надеется быть увиденной, открыв в ней истинную суть. Если даже то, чем мы стали друг для друга, было побочным эффектом или частью плана Монтесумы, это было тем, что я желал, и мне было все равно, как это пойдет дальше.

Когда я лежал там потом, глядя вверх в фальшивое небо, я вспомнил, что папа говорил несколькими ночами раньше о том, что у меня нет будущего, о том, как он был прав — хотя и недостаточно выразителен — в своем суждении. Казалось весьма определенным, что ни у кого из нас нет будущего. Монтесума сам присмотрит за этим. Поблескивающие машины очистят нас и отдраят, поведут нас к священной цели, как Лупе и меня они отчистили, отдраили и повели. Хотя я не понимал подробности, я ощущал форму новой цели в себе. Но я чувствовал себя не так, как, видимо, чувствовал себя Зи. Благословенным и бормочущим по-библейски. Я чувствовал себя как Эдди По с новой гранью в нем, с открытыми новыми пластами. Именно это тогда и имело для меня значение. Что я еще остаюсь собой. Ты должен служить какому-то хозяину, будь это наниматель, повелитель, президент, корпорация, бог. Таков путь нашего мира. И я решил, словно у меня был выбор, что Монтесума не напортачит хуже, чем любой бог, которого он заменит. И пока я обладаю силой воображать, что являюсь собой что в действительности все люди думают о себе — мне будет прекрасно.

«Ты понимаешь, что здесь происходит?», спросила Лупе, когда мы лежали лицом друг к другу так близко, что кончики ее грудей щекотали мою грудь.

«В целом? Кажется, я уловил основную линию.»

Они играла к кончиками моих волос. «Кажется странным любить тебя. Я имею в виду, я всегда любила тебя, понимаешь… но это было похоже на: Окей, я его люблю, ну и хрен с ним. У меня есть что делать. А теперь…» — она пожала плечами — «…это кажется странным.»

«Но и хорошим тоже», сказал я и притиснул ее ближе.

«Да, это хорошо», с сомнением произнесла она.

«Что?», спросил я. «Что не так?»

«Попав сюда, мы не сделали многое, что надо бы сделать», сказала она. «Если мы не доделаем историю о Карбонеллах, может все останется тем же самым.»

«Эй», сказал я. «Если бы мой папа не был таким завинченным, мы никогда бы не встретились. Если бы ты была парнем, мы не смогли бы так разговаривать. Так происходит всегда.»

«Я знаю, но…»

«Что же нам делать. Мы застряли здесь.»

«Я не застряла! Я могу делать все, что мне захочется, черт побери!»

«Думаешь, это хоть когда-то было правдой?», спросил я.

Она оттолкнулась от меня, сложила руки и подняла глаза к плывущему шаблону. «Ты начинаешь напоминать мне Зи… со всей его бредятиной, что все есть все остальное.» Потом, меньше чем через минуту, когда я ласкал ее плечо, она вернулась в мои объятья, извинилась и сказала, что любит меня. Но я был рад узнать, что Лупе все еще Лупе, вечно противоречащая и своенравная.

«Знаешь, что по-настоящему меня беспокоит?», спросила она. «Не то, что я люблю тебя, а то, как ты пришел к тому, что любишь меня… что если это просто делает Монтесума?»

«Я люблю тебя с детских лет», ответил я. «С тех пор, как увидел тебя в церкви в белом кружевном платье.»

Она отшатнулась и сурово посмотрела на меня. «Это все чепуха.»

«Это то, чем ты хотела быть», сказал я. «Поэтому ты такая и есть.»

Она повернулась на бок. «Так просто, да? Мы те, какими хотим быть?»

«Я видел тебя», сказал я. «Я видел, какая ты есть. Ты никогда не была Розой Границы. Это была только твоя суета… это была не ты.»

«Ты видел меня?»

«Ага… а ты меня не видела? Когда свет становится ослепительно ярким?»

«Конечно, видела», улыбнулась она. «Ты все еще мужик.»

Я схватил ее и поборол, положив под себя. Контакт восстановил мою эрекцию, и она сказала: «Ну, видишь?»

Мы снова занялись любовью, а потом я почувствовал себя подчиненным, беспокойным, готовым к чему-то новому.

«Что мы теперь будем делать?», спросила Лупе. «Сможем ли мы выбраться отсюда?»

«Наверное, сможем», сказал я в ответ на оба вопроса.

Наши одежды, обновленные, как и мы, лежали рядом с постелью. Мы оделись, пошли к краю просторного пола, а там, потому что это казалось единственно логичным выходом из царства, мы просто шагнули вперед. Еще раз я испытал стробоскопически мелькающий эффект, эти вспышки сознательности-бессознательности. Но не так дезориентирующе, как прежде. Но когда наши ноги коснулись земли и мое зрение стабилизировалось, я был поражен обнаружить, что мы оказались в пустыне. Сияли звезды, высоко стояла луна. Бледно сияли песок и скалы. Транспортер, на котором мы бежали от Карбонеллов, стоял прямо перед нами, и на его капот облокотился Деннар. Фрэнки, сидевший на радиаторе, как на насесте, спрыгнул вниз и начал снимать, как мы подходим.

«Этот маленький сукин сын делает вас знаменитыми», сказал Деннар, своей винтовкой указывая на Фрэнки. «Я слушал радио. Весь чертов мир следит за вашим шоу.»

Со своей татуировкой и мускулами он оставался пугающим, но казался основательно расслабленным и совсем не похожим на сэмми.

«Что происходит?», спросил я его.

«Все ждут вас.» Он сказал это дружески и махнул на холмы позади машины. «Люди Рамиро последовали за нами из баррио. Искали нас довольно долго. Добрались сюда только час назад.»

«Где они?», спросила Лупе.

«Я управился с ними.» Деннар выпрямился. «И одного оставил сзади, на случай, если захотите взглянуть.»

Он повел нас в хвост машины и распахнул заднюю дверь. Только через секунду я узнал Феликса Карбонелла. Большая часть его волос была опалена, кожа на лице в волдырях и крови. Лишь сверкающие, полные бешеной ярости глаза выдавали его. Одежда была в грязи и лохмотьях, но на нем еще висели золотые ожерелья и кольца. Узнав меня, он испустил серию слабеющих проклятий. Слюна его была кровавой.