В девятьсот пятом году сверхсрочной службы казак Аввакум Горепекин стоял в карауле у Грановитой палаты. Ночь была темная, лил дождь. По городу прошли беспорядки, временами слышались пьяные крики, редкие выстрелы, звонили пожарные колокола.

Караульный начальник предупредил часовых, будто в кремлевских соборах укрывается важный государственный преступник, сбежавший из Таганской тюрьмы подземными трубами.

Слова начальника родили у Аввакума озноб наживы. Скорей бы смениться с поста и самому задержать опасного злодея. Предки Аввакума и пахали, и сеяли, кормились и ночным грабежом, пиратствовали на Хвалынском море на остроносых фелюгах с красными от зорь парусами. Богомольный Аввакум промышлял по-своему. Он служил уже двенадцать лет, потому что за выслугу лет в полицейской сотне хорошо платили; случались и побочные заработки. При обыске удавалось утаить то дамский ридикюль с деньгами, то часы или перстень с камушком. Задержал рабочего с листовкой против царя - получил за усердие четвертной билет, на который можно купить пару быков. И теперь он злился на тех, кто мог перехватить новую награду, а она была бы кстати - служба казака кончалась.

Нетерпение его росло. Дождь и тьма сгущались. Аввакум залез в полосатую будку. Тотчас послышались крики, топот от Успенского собора. "Ловят!" - мелькнуло в голове. Тут фортуна повернулась к часовому - к будке бежал человек.

- Стой! - негромко крикнул часовой и подумал: "Не стрелять - за мертвого дадут меньше".

Бежавший, в монашеском платье, наскочил на часового.

- Господин офицер, спрячь, получишь сто червонцев! - нашелся беглец при виде штыка.

- Ложись! Ишь чего захотел - спрячь!

Человек лег. Стражники с фонарями приближались. "А ведь им достанется награда, я на посту, уйти не имел прав. Что он сам набежал, не поверят. Скажут, задержал, но оставил пост номер один - виноват".

- Лезь в будку!

Беглец спрятался под тулупом. Дождь набирал силу, лил как из ведра. Преследователи пробежали мимо Аввакума, невозмутимо опершегося на винтовку. Часовой - лицо неприкосновенное. Приближаться и разговаривать с ним может только караульный начальник, и даже высочайшие лица в империи права такого не имеют. Весьма распространялся среди часовых анекдот, как сын на посту застрелил отца, кинувшегося к нему с объятьями после многолетней разлуки.

- Убивец? - прошипел казак.

- Нет.

- Давай монеты, и я тебя спроважу - выход тут есть.

- Скажи, куда их принести завтра, слово дворянина, на мне одна ряса.

- А ты, случаем, не из этих, что народ мутят против престол-отечества?

Беглец понял, что часовой клюнул на деньги, признался:

- Угадал. Только не против отечества, против несправедливости.

Станичнику полегчало. Эти - как люди, конвоировал их не раз до самого Томска, они хорошо платили за мелкие услуги. Аввакум и представить не мог сто золотых десяток. Живи тогда век припеваючи...

Однако царь наградит точно, а верить на слово опасно. Слово не деньги, казак и сам дорого не возьмет сбрехать. Поразмыслив таким образом, спросил:

- При себе что имеешь - часы, миндальен?

- Медного пятака нету, я из камеры.

- Караул!

Набежала стража.

- Так что, господин вахмистр, вот он, - рапортовал Аввакум. Подкупить хотел, гадюка. А как я с поста уйти не мог, то и взял его хитростью ума.

Горепекин награду получил - посеребренную шашку с надписью "За храбрость".

Через две недели полицейскую сотню вызвали на Пресню.

Сильный огонь с баррикад заставил казаков отступить. Аввакума привалило раненым конем. Набежали дружинники. Над казаком блеснул самодельный, из рессоры тесак. Но вперед вышел молодой рабочий в мазутной куртке из брезента:

- Не надо. Хоть он и гад, казак, мы с пленными не воюем. Может, он такой же пролетарий, только степной. Пусть идет и расскажет своим, что мы хотим работы и хлеба.

Снял с Аввакума шашку, повертел в руках.

- "За храбрость"... Где получил?

- В Маньчжурии, господин пролетарий.

- Возьми. Храбрых мы уважаем. Знай лишь, с кем воевать. Бегом отсюда, ну!

Горепекин захватил седло и уздечку и, прихрамывая, побежал от баррикады.

- Чего? - выкатил медные глаза вахмистр.

- Мы, говорит, работы и хлеба, скажи...

- Молчать! Винтовочку им оставил? Конвой! Под арест!

В холодной Аввакум раздумался и на исповеди у полкового священника сознался, что бес искушал его - хотел Аввакум за деньги скрыть преступника, но бог не попустил этому, пусть тот преступник подтвердит.

- Он уже на высшем суде! - поднял батюшка очи.

Учитывая чистосердечное раскаяние в своих злодействах, Горепекина присудили к военно-каторжному поселению в Якутии. В станицу он вернулся через четыре года без зубов и волос. Его сторонились - иуда, христопродавец. Жил он с семьей на отшибе, у мусорных свалок, с несмываемым пятном позора. Слухи ходили разные. Говорили, что замышлял Горепекин черное дело против государь-императора и всей августейшей фамилии, да рука господа отшвырнула мерзавца в полярные льды, где вечная ночь, живут белые медведи и рыба-кит. От разговоров с любопытными Аввакум уходил, но однажды сказал мыловару Мирону Бочарову:

- Мужики тоже люди.

В устах казака такие слова равносильны тому, как если бы патриарх всея Руси отрицал бога. Правда, сказал он это не казаку, Мирон иногородний.

За отца Хавронька возненавидела и царя, и попов, и бога.

Гости Дениса Коршака расходились поздно, по одному. Для блезиру Михей и Февронья вышли вместе. Он даже взял ее под ручку, хотя так делали только курсовые кавалеры, а казаки рядом с девкой шли всегда чуть поодаль или впереди. В калитке столкнулись с бровастой, огнеглазой Ульяной Глуховой, снохой хозяина дома, женой Алешки. С Февроньей они ровесницы, в детстве вместе играли в куклы. Лет до пятнадцати голоногая толстая девка пасла гусей на кудрявых пригорках музги. Там и настиг ее юный Алешка, принудил к сожитию. Грех прикрыли свадьбой в ближайший мясоед. Третий год Ульяна терпеливо ждет Алешку со службы, но ее нехорошо тянуло на улицу, к парням и девкам. Сейчас она в одиночестве грызла семечки и зло глянула на Февронью - сухопарая иудина дочь, а гуляет с отменного роста и силы кавалером. И негромко бросила в адрес Горепекиной:

- Христа продали...

- Вишня! - огрызнулась Февронья.

За раннюю любовь, маслянистые губы и пышный зад Ульяну кто-то в станице назвал черной переспелой вишней и добавил, что наклеванная воробьями - слаще молодой и целенькой. Из всего этого осталось за Ульяной одно слово - вишня.

Уже завернули за угол, а Михей все видел перед собой игривый стан сдобной казачки. Но сейчас не до этого. Спит станица. Ни голосов, ни лая. Спят мужья, жены, старые, малые, бедные, богатые, удачливые и незадачливые. Спят на колокольнях звонари. Спят на курсу господа. Спит станичная стража. А Михею не спится. Проводил Февронью и долго курил в садах. Сказал Денис, что в России новая революция зарождается и надо не только кольт и клинок держать наготове, но и голову.

Охоту Михей не бросал. Но теперь ездил с Денисом. Чаще всего возвращались они без дичи, с незакопченными стволами, проговорив весь день где-нибудь под стогом, у родника, в барбариснике. Прасковья Харитоновна шутила над ними:

- Вы бы хоть курицу или гусака с собой брали - вроде в лесу убили.

Там же, в балках, Денис дал Михею первое поручение. Над горами несся могучий ветер, волновал блеклые травы, шумел в желтых дубравах. На севере стояли тучи. На юго-востоке тусклая синь, белеет разогнутая подкова Главного хребта. Запад залит холодным солнцем. Станица внизу с первой фабричной трубой - черепичный завод Архипа Гарцева.

Охотники лежали на высоком утесе, похожем на темный лик задумавшегося человека, отчего утес называли Монахом. Столетья углубили глазницы пещеры, обнажили от кустарника высокий лоб. Кони паслись ниже скалы.

Денис докурил трубку и сказал: