Д. Ты просто увиливаешь от ответа.

К. Я не совсем понимаю…

Д. Потому что не хочешь.

К. Что не хочу?

Д. (с горечью). Понять меня!

К. Ах вот как…

ПАУЗА.

Они продолжают брести по мокрому от дождя гравию, которым посыпаны дорожки парка. В тишине слышится только звук их шагов да шелест ветра в кронах деревьев. Время от времени из груди Давида вырываются сдавленные вздохи. У пруда, под ивой, с которой еще не облетела листва, Давид внезапно останавливается. Там стоит кованая скамейка, и он хочет, чтобы они присели на нее. Он проводит по ней рукой, проверяя, не мокрая ли она, и вытирает сиденье носовым платком.

К. (отрицательно качает головой и бредет дальше).

Д. (следует за ней, опустив голову и тяжело дыша). Ты боишься, что я попытаюсь поцеловать тебя, да? И поэтому не хочешь садиться?

К. Нет, мне это и в голову не приходило. (Смеется.) А ты и вправду хотел бы меня поцеловать?

Д. (останавливается, глубоко уязвленный). Разве в этом есть что-то смешное?

К. Нет, ну что ты…

Д. Тогда над чем же ты смеялась?

К. (мягко). Над тобой, понятное дело.

Д. Ты меня не любишь. В этом все дело.

К. (идет дальше, не отвечая).

Д. (кричит ей вслед). Иначе ты бы не смеялась!

Она останавливается и оборачивается. Их разделяют всего лишь несколько метров. Ветер ерошит им волосы. Его порыв отбрасывает назад ее пряди и обнажает лоб. Волосы Давида попадают ему на лицо, и он нетерпеливо от них отмахивается. Из облаков выплывает луна и освещает лицо Каролины: лоб, белый, словно алебастр, глаза, черные, как эбеновое дерево. Она приняла решение. Им нужно объясниться.

К. (собравшись с духом). Нет, ты действительно прав… Я…

Но он понимает, что за этим последует, бросается к ней, хватает за руку и восклицает:

Д. Нет! Нет! Не отвечай! Я не хочу этого знать.

Она пытается высвободиться. Между ними завязывается легкая борьба, прежде чем он отпускает ее. Пошатнувшись, она отступает назад.

К. (спокойно). Что ты не хочешь знать?

Д. То, что ты собираешься мне сказать.

К. Но не лучше ли… тебе… раз и навсегда…

Д. (с горячностью, почти что в панике). Нет, это погубит меня. Я не вынесу правды. (Убегает прочь.)

К. (рассерженно пожимает плечами, кричит ему вдогонку). Весело же мы, однако, проводим время, когда встречаемся. Ты так не считаешь?

Д. (продолжает бежать, не останавливаясь).

К. (снова кричит). Может, ты теперь, наконец, оставишь меня в покое?

Она отворачивается от него и собирается уходить. Тогда он останавливается, поворачивается и смотрит ей вслед. Судорожно стискивает руки.

Д. (отчаявшись, с бешенством в голосе). Садистка!

Она уходит, не оглядываясь.

ЗАНАВЕС!

(Конец первой сцены)

Вряд ли подходит для театра. Больше для кинематографа. Но в таком случае слишком много реплик. И много звуков, которые нельзя передать на кинопленке![2]

Фильм – особенно хороший – всегда сильно стилизован. В нем все строится на выражении лиц и жестах. Напоминает пантомиму. С этой точки зрения этюд больше подходит для сцены. Если он вообще для чего-нибудь подходит…

Место действия, напротив, чисто кинематографическое. Ни рыба ни мясо, другими словами. Ни театральная пьеса, ни фильм. Ослик, растерявшийся между двумя снопами сена. Как обычно.

Я сделала ошибку, выстраивая свой сценарий на основе реальной действительности. То есть на основе собственных переживаний. Ведь эта сцена целиком и полностью воспроизводит ночную прогулку с Давидом. Все реплики подлинные. У меня просто феноменальная память на реплики и интонации. Они долго звучат во мне. Целую вечность. Единственный способ избавиться от них – это записать.

(Ой! Совсем забыла, что должна писать от третьего лица! Перехожу на него в дальнейшем.)

Она заимствует подлинные реплики, конечно же, с целью изучения. Чтобы лучше понять, как люди общаются друг с другом. Как одно вытекает из другого. Как слова и фразы либо сцепляются, либо отталкиваются друг от друга. Людям только кажется, что они властвуют над своими мыслями. Мысли, принявшие четкую и ясную форму в уме, оказавшись на бумаге, выглядят совсем иначе.

У нее такое чувство, будто ее мысли протестуют против того, чтобы навсегда покинуть мозг и стать зримыми. Будто они видоизменяются на своем пути. То же самое происходит, когда она говорит, но становится особенно очевидным, когда она пишет. Пока ее мысли пребывают в мозговых извилинах, она еще хоть как-то может контролировать их, но стоит ей попытаться поймать их и превратить в слова и фразы, как они тут же ускользают.

Как будто мысли играют с ней в прятки!

Едва Каролина выпускает свои мысли на бумагу, она тотчас перестает их узнавать. И мало того, что они нескладно сформулированы – они к тому же настолько искажены, что выражают совсем другие и, к сожалению, гораздо более низкие идеи, чем те, которые родились в ее голове.

Интересно, всегда ли мысли с трудом воплощаются в словах?

Со всеми ли так бывает?

Если да, то это просто ужасно.

В чем же тогда можно быть уверенной?

«Дорогая Сага!

Сегодня нам с тобой пришли письма! Сразу два!

Одно от Берты, другое от мамы.

Письмо Берты адресовано мне, но мне кажется, что она в основном думает о тебе. Она предается философским рассуждениям о своей тихой, размеренной жизни. Очевидно, теперь, когда мы с тобой далеко от нее, у нее дома ничего не происходит. И, судя по всему, все там ужасно по нам тоскуют.

Берта пишет, что скучает по мне. А значит, в равной степени и по тебе. Ей нравится та часть моей души, которой являешься ты, я это знаю. Она все время обращается к Каролине, но знает, что внутри Каролины живет и Сага. Она же сама это и обнаружила. Я об этом ей и словом не обмолвилась, но вдруг однажды она пришла ко мне и сказала:

– В тебе живут два совершенно разных человека.

Я просто обомлела и тут же рассказала ей о тебе и обо мне. Вот что значит иметь два имени. Особенно два таких разных по характеру имени, как твое и мое. Сага – мягкое, романтичное. Каролина – мощное, энергичное.

Для маленького ребенка многое в жизни зависит от того, кто и как называет его имя. Когда один человек хочет, чтобы тебя называли Сагой, а другой – Каролиной, или когда один и тот же человек называет тебя то Сагой, то Каролиной, то кто же ты тогда на самом деле?

Непонятно.

Разрываешься между разными мирами. Все это я пыталась объяснить Берте, и она меня поняла. Ей это ничуточки не показалось странным. Потому-то я и люблю ее. Она – единственный человек, который знает и ценит нас обеих. И воспринимает нас как нечто единое целое, как две половинки одного существа. Хотя, может, и предпочитает ту, что более сдержана, не такая «смелая».

Сама она полностью лишена всякого притворства, поэтому я и опасалась, что она сочтет меня неискренним, ненадежным человеком. Но нет. Берта, может, и считает меня комедианткой, но, несмотря на это, все же понимает, что двум совершенно разным натурам все же возможно ужиться в одном и том же человеке.

А ведь этого не могла понять даже наша собственная мать, что, впрочем, меня несколько удивляет, ибо если уж кто и страдает раздвоением личности, так это она!

А я, судя по всему, уродилась в нее.

Об этом я нередко задумываюсь.

Кстати, интересно, простила ли она меня за то, что я выдавала себя за брата Берты и называла себя Карлом, когда была в Замке Роз?

Я могу понять, что она переживала из-за того, что Арильд влюбился в меня и одно время даже думал, что он малость сдвинулся.

Но мне и в голову не приходило, что Арильд относился ко мне на полном серьезе. Я бы никогда преднамеренно не заставила человека влюбиться в себя. Хотя я обожаю, когда мной восхищаются, и не могу удержаться от флирта. Но разве я думала, что он так серьезно все это воспримет? Он, возможно, ненавидит меня сейчас. Наверняка вконец отчаялся и погрузился в меланхолию.