Я был у него в больнице после первой операции, накануне второй. И уходил от него, поговорив и с профессором, и с лечащим врачом, с болью: не жилец. Домой его увезли потом с тем же приговором. Едва-едва копошился по двору, изредка выходил, короткими подвижками на костылях переставляя ноги, в улицу, и никто не сомневался: прощаться выходит. Но какой-то сверхпрочный "диамид" сидел в нем - встал Демьян. Пропустил один сенокос, а на второе лето уже тащил на плече к берегу четырехпудовый лодочный мотор. Я догнал его: "Ты что делаешь, мужик?" - "А иду, - не без хвастовства отвечал, неловко задирая от мотора голову, выкручивая морщинистую трубчатую шею. Не мешай, а то упаду. Я без груза плохо хожу".

Я бы этот "диамид" провел через палату мер и весов, сделал его единицей человеческой цепкости, живучести. В одном и десятой доли "диамида" нет, а в другом два или три разом. А то и десять.

...Я отрываюсь от окна, в котором проводил вниз к воде согнутого под мотором мужика. Проводил на гребь в Шайдорово, в одну из не существующих ныне деревень, редкой цепочкой стоявших по Ангаре. Но и в памяти моей цепочка уже прервалась, в одном месте "узлы", как этот поселок, собравший в себя шесть деревень, в другом обрывы. Но в память настойчивее стучатся те, несуществующие... В Шайдорове у Демьяна был покос, стояла зимовейка, и как сладко было там после метки, всегда поспешной, чтобы, если нет даже тучек в небе, сено не "отошло", не потеряло хруста, и всегда потной, до соли на спине, - как хорошо было там в сплошной уже тени под мачтовыми соснами жадно пить чай и вполголоса ни о чем разговаривать.

Отрываюсь и от этого видения... надо сходить к воде. А потом, притерпевшись к бездыхан-ности, изловчившись и ею дышать, пойду-ка я подальше на елань. Пойду-ка я на елань да забьюсь в ельник, во мхи. Береза в огороде обвисла, плотный воздух, куда ни глянь, курится. Забьюсь во мхи... люди уходят на кладбище, а прошлая жизнь этих людей, картина к картине изо дня в день в каких-то прозрачных нетленных рамах... им уходить, кроме как во мхи, некуда. Наберусь-ка я этих картин побольше, пропитаюсь ими, надышусь, подстелю их себе под глаза...

Ночью меня будят тревожные скребущие звуки - точно кто-то по натянутому полотну подцарапывается и принимается тянуть полотно на себя. Я прислушиваюсь: то чудится, то не чудится. Поднимаюсь, выхожу на крыльцо, с крыльца заглядываю на крышу кладовки, закрытую толью. Она маслянисто темнеет. В небе редкие игольные протыки дальних звезд. И над водой мелкий бегущий стрекот... разбежится приглушенным стукотком швейной машинки и запнется, задохнется в толще, с протяжным вздохом отступает обратно. Снова разбег, снова захлебистое напряжение, мало-помалу отодвигающее ватную преграду. И все небо в шуршании - в мягком, сыпучем... Я находился за день, нагулялся до изнеможения, наслушался безмолвия - вот и блазнится, пустое выходит из меня, задевая какую-то чувствительную мембрану. А что еще может быть? Я возвращаюсь и засыпаю.

Днем глухими ударами-качками бьет сразу с двух сторон - из-за Ангары и по-над горой. Солнце слабое, маленькое, мерклое, в разлохмаченном ободке. И будто не гром, будто что-то там с шорканьем двигают, переставляют. Отдохнут и опять по краям горизонтов, горного и речного, принимаются двигать. Море вода в трепете, в мелких блестках, воздух тяжелый, липкий.

Огородом идет ко мне Нина, задирая голову и прислушиваясь, на ее круглом лице я вижу волнение, когда она садится на завалинку.

- Валентин, будет дождь?

Больно уж долгие там, в небе, приготовления - как бы не впустую? Но мне не хочется огорчать Нину, я говорю:

- Будет. Может, сегодня еще покапризит... - за месяц я привыкаю здесь к усеченным формам и без нарочитости говорю "покапризит"... - а уж потом да-аждь!..

Она смотрит, не шучу ли я...

Вслед за Ниной тем же путем приходит Роман - заспанный, в майке, босиком.

- Че, поди, небо обсуждаете? - закуривая, говорит он и принимается по обыкновению при мне подшучивать над женой. - Ты, Нина, к небу не касайся, там свои порядки...

Он не успевает договорить, - близко над головами вдруг взрывается от страшного удара, вспарывается пополам, обрушивает страшный грохот. Гремит у меня в сенцах, гремит на улице за домом... Нина в ужасе вскакивает и кричит.

- Вот где надо было! - кричит и Роман, приподнимаясь.и оседая. - Здесь надо было! Нашел! Да по краям! Давай-давай!

Испуг вышибает у Нины слезы, она не может сдержать их и под раскаты отходящего грома, всхлипывая, кричит в небо - не кричать невозможно:

- Неделю бы позадь тебе! Неделю! Ищо бы не поздно!

- Ниче-о! - говорит Роман на полукрике. - Ты не пужай его. Ты его напужашь - он сбежит в другую деревню. Ты потраву большую народу сотворишь.

- Ты че, дурак, мелешь-то? - У Нины и из улыбки сочатся слезы. Перестань молоть.

И снова грохот, снова землю приподымает и бросает обратно. Романа подбрасывает с завалинки, и он, задрав голову, не глядя на меня, кричит:

- Вот, Валентин, как надо! Вот как надо! Видал?!

Гулко стучат о деревянные мостки рядом с крыльцом первые, тяжелые, важные капли. Роман с Ниной срываются и убегают к себе. Вот и "покапризит"! А ведь не было туч - за минуты взбил их гром. Я стою под дождем, унимая волнение и страх, и дышу, дышу... Огромные кручи ходят над моей головой, навиваются в темную пучину, под гулким окриком торопливо принимаются перестраиваться, сшибаясь, распуская лохматые хвосты, воздвигая что-то, какие-то свои могучие грады...

1999