«Действительно, — восклицает розовощекий племянник, — как она смеет! После того как я сам привел ее в этот замок и сделал ей столько добра, между прочим накормив отменным мясным пирогом! Эй, стража, кто там есть, посадить ее на кол!»

«Уберите ее отсюда!» — заключает князь и вальяжно машет ручкой.

«Но как же, — кричит Мадленка, упираясь, — я же все знаю! Я была там! Вы не можете со мной так поступить!»

«Еще как можем, — ухмыляется омерзительный Август, и дюжие стражники вытаскивают несчастную жертву произвола во двор, где у нужника сидит не кто иной, как Дезидерий, и с умным видом, который у него всегда наготове, затачивает под кол одну из загаженных досок».

У Мадленки от волнения вспотели ладони. Битые полчаса, что она наравне с другими провела в большом зале в ожидании князя, она прикидывала и так и эдак, перебирая разные варианты, но ни один не кончался так плохо, как этот. Мадленка даже представила себя на колу и зажмурилась. Нет, не годится, решительно не годится высказывать свои подозрения в такой форме. Более того, следует помнить, что любое неосторожное слово может и впрямь стоить ей жизни. Если эти люди не пощадили двоюродную сестру королевы, то вряд ли будут церемониться с каким-то беглым послушником, если заподозрят, что он знает больше положенного.

Но что она знает?

Ничего. Что она видела? Пока ее спутников убивали, она в глубоком обмороке лежала на дне оврага. Правда, она сохранила стрелы и веревку. Стрелы явно польские, крестоносцы такими не пользуются. Тут все ясно.

Теперь о причинах. И опять-таки Мадленке не давали покоя те двое нищих. За что их убили? Если они сказали ей правду и если убийцы даже не озаботились хорошенько рассмотреть награбленное, то какова была их истинная цель? Чего они добивались, чего хотели, почему не оставили в живых никого, зачем, наконец, направили к князю эту странную самозванку? Взгляд Мадленки обратился на Августа, стоявшего у самого трона. А этот юноша, такой открытый и с виду неиспорченный — он-то зачем напал на крестоносцев?

Мадленка закусила губу. Князь Август ей нравился, и, видит бог, она бы дорого дала, чтобы он никоим образом не был замешан в этом деле. Настоятельница была его крестной матерью. Что это доказывает? Ничего. У него точь-в-точь такие стрелы, как те, что поразили Михала. И опять: что это доказывает? Ничего.

Мадленка встрепенулась.

«Надо выяснить, где он и его люди были утром десятого числа», — внезапно подумала она. Бог мой, как все просто!

Надо найти, кто еще пользуется стрелами, как их назвал крестоносец, каро с тяжелым наконечником. И опять же: подпадут под подозрение только те, кто отлучался утром десятого или немного раньше.

От собственной сообразительности Мадленка повеселела, и на душе у нее сделалось тепло.

Но для. того чтобы вычислить истинного убийцу, надо остаться при дворе. И еще: хорошо бы найти эту Мадленку Соболевскую и втереться к ней в доверие. Дед говорил, что не родилась еще та женщина, которая умеет держать язык за зубами, а дед, что ни говори, разбирался в таких вещах.

Толпа придворных ожила, зашевелилась.

— Князь идет! — послышались голоса.

Мадленка обернулась к дверям. Ей стало любопытно, как же на самом деле выглядит всесильный князь Диковский, которому когда-то отказался присягать ее отец.

Князь появился не один, а в сопровождении маленького чинно семенящего человека, лысого, кругленького, с крючковатым носом и в духовном облачении.

— Епископ Флориан, — дохнул кто-то в ухо Мадленке.

Но не епископ Флориан привлек ее внимание. Мадленка привстала на цыпочки и даже рот раскрыла от изумления. Так вот он, оказывается, каков, князь Доминик!

Угрюмый ксендз, говорите? Господин с постной физией? Ничуть не бывало! На полголовы выше всех присутствующих, широкий в плечах, видный молодец с черными кудрями до плеч, высоким крутым лбом и соболиными бровями, из-под которых весело смотрели искрящиеся зеленые глаза.

Князь рассек толпу (епископ еле-еле поспевал за ним), рассеянно кинул взгляд куда-то вбок, на пустующее место (наверное, здесь всегда стояла мать, догадалась чуткая Мадленка), и сел. На князе было что-то черное поверх чего-то алого, на груди висела массивная золотая цепь, на пальце сверкал, подмигивая, драгоценный перстень. Мадленка оглянулась и увидела, как некоторые сановные паны подтянулись, как по команде, выпятили грудь и втянули животы. Женщины тоже оживились, но несколько иначе: улыбались украдкой, вздыхали и бросали нежные томные взоры на князя. Мадленку это почему-то рассердило. Князь о чем-то вполголоса заговорил с племянником, но тут их прервали: двери неожиданно распахнулись, и в зал вбежала невысокая русоволосая девушка в платье из серого алтабаса. Она обвела придворных отчаянным взором, подбежала к князю и кинулась перед ним на колени.

— Яви милость, ясновельможный князь! — выкрикнула она душераздирающим голосом, — Пожалей несчастную!

Толпа заволновалась, придворные недоуменно переглядывались. «Кто это, кто это?» — перелетало из уст в уста.

Князь Доминик повелительно простер правую руку, и шум тотчас стих.

— Любезные господа, — негромко отчеканил он, — вы видите перед собой Магдалену Соболевскую, единственную, кто уцелел после страшной резни, учиненной крестоносцами. Многие из вас уже слышали о ней.

Девушка в сером рыдала, распростершись на полу. Несколько дам подошли, чтобы поднять ее; но она решительно оттолкнула их.

— На моих глазах, — рыдала она, — их всех… на моих глазах… убили… не щадили никого… Мать Евлалия… она только успела сказать: «Что творите, ироды?» и этот… этот рыцарь…

Мадленка ощущала в душе странную пустоту. Она думала: это я, я должна быть на этом месте… все эти воспоминания должны принадлежать мне… но она не чувствовала ничего, только жгучий и вместе с тем холодный интерес. Ах, какая лицедейка, какая талантливая лицедейка; речь обрывается на полуслове… лицедейка захлебывается рыданьями… и неудивительно, что на всех лицах можно прочесть негодование, что высокий пан напротив с жидкой бородой покраснел, как вареный рак, а вон та немолодая дама в безвкусном коричневом платье утирает слезы уголком вышитого платка.

— Они убили всех! — истошно, в голос завыла самозванка. — Никого не пощадили, никого, даже моего брата, моего… единственного брата! Покарай их!

— Покарай их! — повторило несколько голосов. Мадленка вздрогнула: не мечтала ли она только что о чем-то подобном? И вот ее мечта сбывается, сбывается на глазах — но каким чудовищным, уродливым образом.

Кое-как девушку оторвали от пола, подняли, повели. Она всхлипывала, валилась на бок, голова ее бессильно клонилась вперед, и когда глаза ее случайно на миг встретились с глазами Мадленки, та готова была поклясться, что в очах самозванки застыло выражение самого искреннего горя, а на лице проступила обреченность затравленного зверя.

«Ничего, — в внезапном приступе боговдохновенной ярости подумала Мадленка, — я тебя раскушу, даст бог… И не таких раскусывали».

Прием закончился, не начавшись. Часть придворных отправилась вслед за страдалицей, засвидетельствовать ей свое почтение и предложить свои услуги, часть потянулась вслед за ними из чистого любопытства. В зале осталось не более полутора десятка человек — чернокудрый князь Доминик, его племянник, епископ, писец, Мадленка и несколько дам и благородных шляхтичей. Мадленка поколебалась, отправиться ли ей вслед за самозванкой, чтобы попытаться с ней подружиться, или остаться и все же рискнуть рассказать князю правду о происходящем, но тут она вспомнила о возможном коле, и ей сразу же расхотелось откровенничать с кем бы то ни было.

— Это неразумно, князь, — говорил епископ Флориан, укоризненно качая головою. — Нам не с руки воевать сейчас с крестоносцами.

— Ваше преподобие, — твердо отвечал князь, потирая подбородок рукою, поставленной на подлокотник, — произошло чудовищное преступление, и я обязан разобраться в нем. Вы же слышали, что говорила эта несчастная, вы были вчера, когда она появилась, и сегодня. Настоятельница исчезла, а эта девушка — единственная ниточка, что у нас есть. Что я скажу королю, если он спросит меня, что случилось с его родственницей?