Мучительная тревога терзала аббата Джоана.

Через некоторое время в караульню вернулся сержант и, обратясь к молодому священнику, сказал:

— Майор Синклер ждет вас!

Вслед за сержантом, освещавшим ему фонарем дорогу, аббат Джоан пересек внутренний двор, посреди которого стоял блокгауз. Насколько это позволяла темнота, он постарался определить размеры двора, расстояние, отделяющее караульню от ворот, — единственный путь, по которому будет возможно выйти из форта, поскольку через стену вряд ли удастся перебраться. На случай, если Жан не знает плана расположения крепости, Джоан постарается ему его описать.

Дверь блокгауза была открыта. Сержант, а вслед за ним Джоан прошли внутрь, и дневальный закрыл ее за ним. Они стали подниматься по ступенькам узкой лестницы, которая вела на второй этаж, расширяясь по мере утолщения стены. Поднявшись на площадку, сержант отворил дверь, находившуюся прямо напротив, и аббат Джоан вошел в комнату коменданта.

Майор Синклер оказался человеком лет пятидесяти, плотного сложения, с грубыми манерами, настоящий англичанин по выправке, настоящий саксонец по почти полному отсутствию сочувствия к человеческим страданиям. Вероятно, сам он с удовольствием отказал бы осужденному в напутствии священника, если бы не получил на этот счет указаний, ослушаться которых не мог. А потому он принял аббата Джоана довольно холодно: даже не привстал с кресла, не вынул изо рта трубки, дым которой наполнял комнату, тускло освещенную единственной лампой.

— Так вы — священник? — спросил он аббата Джоана, оставшегося стоять в нескольких шагах от него.

— Да, господин майор.

— Вы пришли напутствовать осужденного?

— Если позволите.

— Откуда вы явились?

— Из графства Лапрери.

— Это там вы узнали о его аресте?

— Да, там.

— И о приговоре?

— Нет, это я узнал только что, по прибытии в крепость Фронтенак, и я подумал, что майор Синклер не откажет мне в свидании с узником.

— Пусть так! Я уведомлю вас, когда придет пора, — ответил комендант.

— Разве исповедаться может быть слишком рано, — возразил аббат Джоан, — если человек осужден умереть?..

— Я же сказал вам, что я вас уведомлю. Идите и ожидайте в деревне Фронтенак, за вами туда придет мой солдат.

— Извините, что я настаиваю, господин майор, — снова заговорил аббат Джоан, — но может случиться, что меня не окажется на месте в тот момент, когда осужденному понадобятся мои услуги. Соблаговолите разрешить мне увидеться с ним теперь же...

— Я вам еще раз повторяю, я вас уведомлю, — ответил комендант. — Мне запрещено пускать к заключенному, кого бы то ни было до момента казни. Я ожидаю приказа из Квебека, и когда этот приказ поступит, у осужденного останется еще два часа. Черт побери! Этих двух часов вам вполне будет достаточно, вы сможете использовать их по вашему усмотрению для спасения его души. Сержант проводит вас до ворот.

После такого ответа аббату Джоану ничего не оставалось, как уйти. Однако он никак не мог решиться на это. Не увидеть брата, не условиться с ним значило отказаться от всякой попытки устроить побег. Поэтому Джоан уже был готов даже пойти на унижение, чтобы добиться от коменданта пересмотра его решения, но тут отворилась дверь.

На пороге стоял сержант.

— Сержант, — сказал ему майор Синклер, — проводите этого священника из форта, он не должен иметь доступ сюда, пока я не пошлю за ним.

— Такое распоряжение будет отдано, комендант, — ответил сержант. — Но я должен вам сообщить, что в крепость только что прибыл нарочный.

— Из Квебека?

— Да, он привез вот этот пакет...

— Дайте сюда, — сказал майор Синклер.

И он не взял, а выхватил пакет, который ему протянул сержант.

Растерянность и бледность аббата Джоана показались бы весьма подозрительными майору, если бы тот взглянул на него в эту минуту.

Но он этого не сделал. Внимание коменданта было приковано к письму, скрепленному печатью лорда Госфорда.

Он быстро вскрыл конверт и прочел письмо. Затем, обратившись к сержанту, сказал:

— Проводите этого священника в камеру Жана Безымянного. Вы оставите его с осужденным наедине, а когда он попросит выпустить его, проводите к воротам.

Итак, это был приказ об исполнении приговора, который поступил в крепость Фронтенак от генерал-губернатора. Жану Безымянному оставалось жить только два часа.

Аббат Джоан покинул комнату майора Синклера более спокойным и собранным, чем был, когда входил в нее. Ошеломляющая весть о скорой казни не поколебала его решимости. Бог внушил ему один план, и этот план мог удаться.

Жан еще ничего не знал о приказе, только что доставленном из Квебека, и прискорбная миссия сообщить ему об этом выпала на долю Джоана.

Но нет! Он ничего не станет ему говорить. Он скроет от него то, что этот страшный приговор должен быть приведен в исполнение через два часа. Для осуществления замысла Джоана надо, чтобы Жан не знал этого.

Совершенно очевидно, что теперь уже нечего было рассчитывать ни на предварительно подготовленный побег, ни на атаку на форт Фронтенак. Осужденного могло спасти от смерти лишь незамедлительное бегство. Если через два часа он еще будет в камере, то выйдет оттуда, только чтобы пасть под пулями глухой ночью у крепостной стены.

Был ли осуществим план аббата Джоана? Вероятно, если брат согласится действовать с ним заодно. Во всяком случае, это был единственный способ, к которому можно было прибегнуть в подобных обстоятельствах. Но, повторяем, для этого было необходимо, чтобы Жан не знал, что майор Синклер уже получил приказ о казни.

В сопровождении сержанта аббат Джоан спустился по лестнице вниз. Камера узника помещалась на нижнем этаже блокгауза, в углу, в конце коридора, идущего вдоль внутреннего двора. Осветив темный проход своим фонарем, сержант подошел к низкой двери, запертой снаружи на два засова.

Собравшись отпереть ее, сержант наклонился к молодому священнику и тихо сказал:

— После того как вы покинете заключенного, мне, как вы знаете, приказано проводить вас за крепостные ворота.

— Я это знаю, — ответил аббат Джоан. — Ждите меня в коридоре, когда мне будет пора уходить, я дам вам знать.

И дверь камеры распахнулась.

Там в глубине, в полном мраке, лежа на чем-то похожем на походную кровать, спал Жан. Шорох и скрип отворяемой двери не разбудили его.

Сержант хотел было потрясти узника за плечо, но аббат Джоан жестом попросил его не делать этого.

Тогда сержант поставил фонарь на небольшой столик, вышел и тихо затворил за собой дверь.

Братья остались одни, один спал, другой молился, став на колени.

Потом Джоан поднялся с колен и в последний раз устремил взор на брата, свое второе «я», которому, как и ему, преступление их отца сделало жизнь столь невыносимой.

И он прошептал:

— Боже, помоги мне!

У него оставалось слишком мало времени, чтобы можно было терять лишние минуты. Он положил руку на плечо Жана. Тот проснулся, открыл глаза, привстал на постели и, узнав брата, воскликнул:

— Джоан, ты?..

— Тише, Жан... Говори тише! — ответил Джоан. — Нас могут услышать!

И он жестом дал понять, что дверь снаружи охраняется. Шаги сержанта в коридоре то удалялись, то приближались. Жан, лежавший полуодетым под грубым одеялом, которое не могло защитить его от стужи в камере, бесшумно встал.

Братья крепко обнялись.

— Как там наша мать? — спросил Жан.

— Ее уже нет в «Запертом доме».

— Ее там нет?..

— Нет.

— А де Водрель и его дочь, которые укрылись у нас?

— Когда я в последний раз приходил в Сен-Шарль, дом был пуст.

— Когда это было?

— Неделю назад.

— И с тех пор ты ничего не узнал о матери, о наших друзьях?

— Ничего.