Бриджета по-прежнему неподвижно лежала на подстилке из травы, принесенной Джоаном. Остаток жизни, который еще теплился в ней, обнаруживался лишь по тяжелому дыханию, прерываемому долгими болезненными стонами. Джоан держал ее за руку, Жан был занят тем, что подбрасывал дров в огонь, поддерживая в пещере хоть какое-то тепло.

Симон Моргаз, скорчившись, полулежал в глубине пещеры, в отчаянии обхватив руками голову, словно в ужасе от самого себя. Огонь тускло освещал его скрюченную фигуру.

Пламя костра стало потихоньку угасать, и Жан почувствовал, как у него помимо воли слипаются веки...

Сколько часов провел он в забытьи, сказать трудно. Но когда он пробудился, то увидел, что последние угольки уже едва тлеют.

Жан встал, подбросил сучьев в костер, раздул его как следует, и пещера осветилась.

Бриджета и Джоан по-прежнему лежали рядом друг подле друга и не шевелились. А Симона Моргаза в пещере не было. Почему он покинул убежище, оставив спящих жену и детей?

Охваченный ужасным предчувствием, Жан собрался было выйти вон из пещеры, как вдруг грянул выстрел.

Бриджета и Джоан встрепенулись — они оба услыхали этот выстрел, прогремевший где-то совсем рядом.

Бриджета испустила отчаянный вопль, тяжело поднялась и, опираясь на сыновей, вышла из пещеры.

Бриджета, Джоан и Жан не прошли и двадцати шагов, как увидели распростертое на снегу тело.

Это был Симон Моргаз. Несчастный выстрелил из пистолета себе прямо в сердце.

Он был мертв.

Ошеломленные Джоан и Жан отпрянули. Перед их мысленным взором сразу промелькнуло прошлое! Неужели их отец и вправду виновен? А может, в припадке отчаяния он решил покончить с жизнью, выносить которую больше не мог?

Бриджета рухнула на тело мужа и сжала его в объятиях... Она не хотела верить в преступность человека, имя которого носила.

Джоан поднял мать и отвел обратно в пещеру, куда потом они с братом отнесли и тело отца, положив его на то самое место, где он лежал несколько часов назад.

И тут из его кармана выпал бумажник. Джоан поднял его, открыл, и оттуда вывалилась пачка банкнот[72].

Это было то самое вознаграждение, за которое Симон Моргаз предал руководителей заговора в Шамбли!.. Теперь матери и сыновьям больше не приходилось сомневаться!

Джоан и Жан встали подле матери на колени.

Они так и застыли втроем над телом предателя, совершившего над собой суд и расправу, — обесчещенная семья, имя которой теперь должно было сгинуть навсегда вместе с тем, кто его опозорил!

Не без веских причин собрались генерал-губернатор сэр Джон Кольборн, полицеймейстер и полковник Гор у губернатора Квебека на совещание относительно мер по подавлению активности патриотов. В самом деле, грозное восстание должно было уже совсем скоро поднять все население франко-канадского происхождения.

Но если лорд Госфорд и его окружение были вполне оправданно озабочены всем этим, то совсем ничто, похоже, не беспокоило некоего юношу, который утром 3 сентября был занят писанием в нотариальной конторе мэтра[73] Ника в Монреале, что на рыночной площади Бон-Секур.

Впрочем, «писание» — слово, пожалуй, не совсем подходящее для занятия, которым был всецело поглощен младший клерк[74] Лионель Рестигуш в данный момент, то есть в девять часов утра. Колонка неровных убористых строчек все росла и росла на красивой бумаге голубоватого цвета, отнюдь не похожей на грубые листы деловых документов. Временами, когда рука Лионеля замирала и он о чем-то глубоко задумывался, его взгляд скользил сквозь полузатворенное окно и рассеянно останавливался на памятнике адмиралу Нельсону[75] на площади Жака Картье. Спустя мгновение глаза его оживлялись, лицо светлело и перо снова начинало бегать по бумаге, а сам он — легонько покачивать головой, словно в такт какому-то внутреннему ритму.

Лионелю едва исполнилось семнадцать лет. Его женственное лицо ярко выраженного французского типа, обрамленное светлыми, пожалуй, несколько длинноватыми, волосами, было прелестно, а голубые глаза напоминали лазурь больших канадских озер. У него не было ни отца, ни матери, и мэтр Ник, можно сказать, заменял ему семью, ибо этот почтенный нотариус[76] любил юношу как родного сына.

Лионель был в конторе один. В такой час здесь обычно пусто: ни остальных клерков, разосланных с поручениями, ни клиентов, несмотря на то, что контора мэтра Ника — одна из самых посещаемых в городе. Вот почему Лионель, уверенный, что его никто не потревожит, поспешил этим воспользоваться; но едва он успел витиеватым росчерком пера поставить свое имя под последней строчкой в самом конце страницы, как услышал:

— Ба! Ты что тут делаешь, мой мальчик?

Это был сам мэтр Ник, появления которого юный клерк, чересчур поглощенный своим тайным занятием, не заметил.

Первым побуждением Лионеля было открыть бювар[77] и сунуть туда свою бумагу; но нотариус, к великой досаде юноши, проворно схватил подозрительный листок, который Лионель тщетно пытался вернуть.

— Это что такое, Лионель? — спросил он. — Минуточку, это что — черновик, копия контракта?

— Мэтр Ник, поверьте, я...

Нотариус нацепил очки и, нахмурив брови, с удивлением пробежал глазами страницу.

— Что я вижу! — воскликнул он. — Какие неровные строчки! Поле — с одной стороны! Поле — с другой! Изведено столько хороших чернил, столько дорогой бумаги потрачено на никому не нужные поля!

— Мэтр Ник, — пробормотал Лионель, покраснев до ушей, — это нашло на меня... случайно.

— Что нашло на тебя случайно?

— Написать стихи.

— Стихи?! Так ты, оказывается, сочиняешь стихи! Вот оно что! Разве для составления документов недостаточно прозы?

— Здесь речь идет не о документе, не сердитесь, мэтр Ник!

— А о чем же здесь идет речь?

— О стихотворении, которое я сочинил на конкурс «Дружественной лиры».

— «Дружественной лиры»! — воскликнул нотариус. — Уж не думаешь ли ты, Лионель, что я взял тебя к себе в контору, чтобы ты участвовал в конкурсе «Дружественной лиры» или какого-нибудь другого парнасского кружка?[78] И сделал тебя младшим клерком, чтобы ты предавался стихотворным страстям? Тогда уж лучше убивать время, катаясь на лодке по реке Св. Лаврентия или гуляя по аллеям Королевской горы и парка Св. Елены! Ничего себе — поэт в нотариальной конторе! Голова клерка в лавровом венце! Есть чем распугать всех клиентов.

— Не сердитесь, мэтр Ник! — жалобно протянул Лионель. — Если бы вы знали, как поэтичен наш мелодичный французский язык! Он так легко подчиняется такту, ритму, гармонии!.. Наши поэты Лемэ, Эльзеар Лабель, Франсуа Монс, Шапман, Октавий Кремази...

— Но все эти Кремази, Шапманы, Монсы, Лабели, Лемэ не исполняют важнейших обязанностей младшего клерка, насколько мне известно! И не получают, не считая стола и квартиры, по шесть пиастров в месяц от мэтра Ника. Им не приходится составлять купчих бумаг[79] или духовных завещаний, и они могут строчить себе стихи сколько влезет!

— Мэтр Ник... Это только один раз...

— Ну ладно! Один раз можно... Так ты захотел стать лауреатом конкурса «Дружественной лиры»?

— Да, мэтр Ник, это мое заветное желание!

— А могу я узнать тему твоего стихотворения? Наверняка это какие-нибудь пышные дифирамбы[80] Табелионоппе — музе всякого порядочного нотариуса.

— О! — воскликнул Лионель с протестующим жестом.

— Так как же тогда называется твоя рифмованная безделушка?