— Пережиток! — вздохнула Наталья Жозефовна. — Пережитки властны еще над нами. И потом, что за сравнение! — Она искренне возмутилась. — Я же загадываю лишь относительно международного положения. Мне просто интересно, удастся ли Аденауэру получить ядер-, ное оружие для вермахта. Или вот эти, — она ткнула в разложенные веером трефы, — эти его тайные карты будут биты? У меня третий раз сегодня не сходится. А мы, бельгийцы, достаточно натерпелись от этих тевтонских набегов. Что думает Европа — не понимаю. Но вы, вы, современная молодежь, вы должны быть свободны от этих предрассудков. Я имею в виду карты. Стыдно, Ксана!

Бедная Ксана повздыхала, поводила капризно концами пальцев по клеенке стола, нарочно производя противный пищащий звук, который терпеть не могла Наталья Жозефовна, но в душе должна была согласиться, что баба Ната права.

Сеня прогуливался по Первомайской, куда он завернул, чтобы узнать, какую картину будут показывать на следующей неделе в кино «Прогресс». Он увидел вдали Сурена.

— И-ао! И-ао! — тотчас же закричал Сеня.

Недавно в «Прогрессе» шел фильм «Смелые люди». И после этого все мальчишки в Сухоярке в результате длительной тренировки, сводившей с ума домашних, научились воспроизводить звук, которым герой картины призывал своего верного коня Буяна. Собственно, это было что-то напоминавшее крик осла. Но в картине, как только артист Гурзо становился на склоне горы и издавал этот клич «и-ао», сейчас же слышался, к восторгу мальчишек, заполнявших первые ряды зрительного зала, топот скакуна, неудержимо мчащегося к своему бесстрашному хозяину.

— И-ао!

Сурик остановился молча. Когда-то он хорошо изучил клич Тарзана и мог бы ответить соответствующим образом, по-обезьяньи. Но лошадино-ослиное «и-ао» он еще не отработал. Поэтому он молча остановился и ждал приятеля.

— Слышал? — заговорил подбежавший к нему Сеня. — Новая картина в «Прогрессе» — «Верные друзья». Интересная картина, Штыб говорит. Он уже ходил на нее. Там смешное… Как на плоту трое дядек плывут, а у одного тапка с ноги в воду. А потом они без всего остались, и без паспорта. И еще в милицию одного из них забрали… Интересное кино!

Сеня принадлежал к тем верным приверженцам кино, которые, какой бы фильм они ни смотрели, ждут, что обязательно кто-нибудь упадет в воду или герои хотя бы уж подерутся. Во всяком случае, произойдет что-нибудь очень смешное. И, надо надеяться, не будет длинных разговоров и любовных объяснений, которые только все дело затягивают.

Но Сурик безучастно слушал его.

— Интересное кино, говоришь? — протянул он. — А вот известно тебе, что такое вторая серия картины «Молодая гвардия»?

— Го! Я уже пять раз ее видал.

— А в шестой раз не желаешь? — многозначительно спросил Сурик. — Так имей в виду — она с этим типом сговорилась завтра на эту картину идти.

— Что же, она раньше не видела? — насторожился Сеня.

— Это для него. Не понять тебе? Перевоспитывает. Он, наверное, и первую-то серию еще не видал.

— А ты откуда знаешь, что они идут?

— А я видел — они билеты брали.

— Сколько? Два?

— Да нет. Три.

— А третий, что же, для Милки? И она с ними?

— Сеня, тебе должно быть известно, что хвост легко отрывается только у ящерицы, — с важным видом произнес Сурик. (И откуда, шут его возьми, все на свете знал этот мальчишка?)

— При чем тут ящерица? — недоумевал Сеня.

— О боги! — Сурик воздел руки. — До тебя что, не дошло? Я имею в виду Милку. Она за ними всюду, как хвост.

— Не скажи. — Сеня задумчиво покачал головой. — По-моему, наоборот, он сильнее к Милке относится. Как считаешь?

Сурик пожал плечами.

— Да, я тоже так считаю, что наблюдается.

— Видно, что ни в чем он не разбирается.

— Где ему разобраться!

И оба зашагали молча.

В тот же самый час Ксана, которая делала домашнее задание вместе с Милой, собирая книжки, чтобы идти домой, остановилась на мгновение у порога, а потом таинственно сообщила:

— Знаешь, Милка, когда мы вчера шли с ним с пения… он мне вдруг говорит: «А сколько, говорит, вашей подруге лет?» Я говорю: «Мы с ней одного года рождения». А он не понял, спрашивает: «Как это?» Ну я ему объяснила. Потом он стал считать, а после как удивится и говорит: «А на вид совсем уже как мадмуазель, интересная».

— Врешь, Ксанка, так и сказал? Мадмуазель? И интересная?

— Я, кажется, не имею привычки сочинять.

Мила испытующе посмотрела на подругу, подошла к зеркалу, поправила волосы и глянула еще раз, уже из зеркала, на Ксану.

Потом сказала ей, не оборачиваясь:

— А он меня про тебя тоже спрашивал.

— А что про меня? — Ксана, не доверяя зеркалу, быстро заглянула в лицо подружке.

— Подошел на переменке и говорит: «Почему, говорит, ваша подруга такая всегда задумчивая?»

— А ты что?

— А я говорю: «Она большей частью вообще обычно очень серьезная, потому что много пережила».

— Ну и он что?

— Л он говорит: «Это, говорит, заметно — чувствуется. Я тоже, говорит, много пережил, как и она».

— Так и сказал: «Как и она»? Ой, Милка!

И они, визжа, схватив друг друга за плечи, долго прыгали и кружились на месте.

У бабушки Галины Петровны в этот вечер был большой доклад во Дворце шахтера. И она после обеда прилегла соснуть часок перед выступлением. Ксана осторожненько примостилась на диване возле нее, подползла неслышно, притерлась к плечу и стала легонько толкаться лбом ей за ухом.

Конечно, бабушка проснулась:

— Ишь, подкралась, ящерка…

— Ты спи, спи. Я не буду тебе мешать. Я только так, помышкаться.

— Брысь, пошла отсюда!

— Я буду тихонько. Прошло несколько минут.

Бабушка дышала ровно. Только веки ее чуть подрагивали.

— Бабушка, ты спишь? — зашептала Ксана.

— М-м? — откликнулась бабушка, едва двинув губами и не открывая глаз.

— Нет, ты спи. Я только тебя хочу спросить. Бабушка, а разве это может быть так, что живут вот, живут… И вдруг какой-то человек сделается, ну, почти что важнее всех?

— Ну, сразу уж так это не делается, — сонно проговорила бабушка. — Это надо, чтобы по душе пришелся, чтобы из всех был самый такой, выбранный.

— Чудно как-то! — Ксана поежилась, устроилась поудобнее на плече у бабушки, помолчала, потом опять шепотом: — Ну, а если они даже раньше и не учились вместе?

— Кто же это такие они? — Бабушка приоткрыла один глаз и очень внимательно посмотрела на Ксану.

— Ну, просто так… кто-нибудь. Скажем, один человек и другой.

— Что же, так их и кличут по номерам: один да второй?

— Да нет, бабушка, какая ты!.. Я ведь это так интересуюсь, вообще. Я говорю только, может быть так, чтобы этот человек даже и подругой не был и не родственник никакой даже, а вдруг такой вот сделается, самый важный?

Бабушка вздохнула и чуть заметно улыбнулась.

— Да, вот так и бывает: и не родня никакой, а делается всех родней.

— И со мной так когда-нибудь может быть?

— А почему же нет? Что, ты других хуже?

— Нет, — помолчав, задумчиво проговорила Ксана, — это, бабушка, наверное, все-таки как-нибудь не так бывает.

— Как бывает, еще узнаешь, нечего задумываться раньше времени. Ты что это, а? Ну-канько, уж рассказывай давай.

— Да ну тебя, бабушка! — Ксана отодвинулась и уткнулась подбородком в подушку. — Ты уж сразу думаешь не знаю что!

— Ишь, хвостопырка! Чуть что, и уж все перышки топырь, топырь! Лежи, пока вовсе не согнала тебя отсюда. Полежали тихонько минутки три.

Потом Ксана дотянулась до уха бабушки:

— Нет, я все равно больше всех буду любить тебя.

— Не зарекайся, дурочка.

Еще что-то хотела сказать Ксана, но не решилась. Поежилась, повертелась, чтобы поглубже ввинтиться плечиком в подушку, и вдруг:

— А в Париже, оказывается, прямо посередке города поля. Называются Елисеевские. Только это называется так. А то даже и не поля совсем! Улица там такая. В пять раз ширше, чем у нас Первомайская.