И когда какой-то малыш-непоседа шмыгнул по проходу зала, на него добродушно зашикали:
- Эть, звездолет!
А потом, все так же не снимая пальто, лишь расстегнутое чьей-то заботливой рукой, Константин Эдуардович снова подошел к краю сцены.
И зал мгновенно затих, негромкий голос доносился до самых задних рядов.
- Спасибо вам, что вы поверили... Ведь все, о чем тут сегодня так щедро говорилось, все, что мне тут приписывали милые люди, все это еще пока принимается лишь на веру. На Луну-то еще никто не слетал, правда?.. Но вы верите, вы поверили. А вот раньше никто не верил. Спасибо вам, что вы так поверили. Я сам верю, что вы не обманулись, что задуманное будет выполнено и человека ничто не остановит на его великом пути...
...Мне было бы совсем неловко, что вам из-за меня сегодня пришлось столько хлопотать. Ведь ничего такого существенного я вам еще не дал. Это все дело будущего. Но вот я себя чем утешаю. Тем, что из многих детей, которых я учил сорок лет, когда работал в школе, выросли хорошие люди. И я им помогал как мог. И они, многие из них, полюбили науку и кое-что узнали. Вот за это, как всякого учителя, который работал с душой, меня можно и чествовать. Вот за это я вашу благодарность принимаю.
Расходились из клуба очень поздно и, выходя, глядели как-то совсем по-новому на звезды.
- Великий старик! - сказал кто-то в темноте. - Возможное дело, и достигнем...
Прошел, обгоняя нас, парень с баяном. Он разворачивал мехи, заводя руку на полный замах, и пел на всю улицу:
Эх, дербень, дербень Калуга,
Прощай, милая подруга.
Вы глядитя на луну,
Как туда я сигану.
А луна и правда, словно нарочно, выскочила из-за края крыши, круглая, дразнящая, как мишень-тарелочка. Люди смотрели на нее, точно герои фантастического романа, вернувшиеся на последней его странице домой из межпланетного путешествия. И думалось: вон там, у этого светлого пятнышка, мы когда-нибудь поставим памятник Циолковскому.
Это будет завтра. А пока - в стратосферу! Это дело сегодняшнее.
В тропосфере
Сияющим утром 30 сентября 1933 года я стоял на московском аэродроме у самой гондолы готового вот-вот покинуть землю советского стратостата и вспоминал Циолковского.
- Пусть сначала стратосферу завоюют, - говорил он мне год назад, - это будет первый и важнейший шаг по пути человечества во вселенную. В стратосферу, в стратосферу нам нужно!
Две недели, предшествовавшие старту, мы, писатели и журналисты, "прикомандированные" к стратостату, были буквально мучениками. Нас шутя окрестили "страстотерпцами стратостата". Еженощное посещение аэродрома вошло уже в наш быт. Обычное человеческое приветствие в обращении к нам было заменено однообразной вопрошающей формулой:
- Ну как? Летит?.. Нет? Эх, вы!
А что, спрашивается, могли поделать с проклятой погодой мы, тихие работники тропосферы, обитатели нижних, придонных слоев воздушного океана? Проклятая погода! Она обложила Москву мрачными тучами и две недели не снимала осады. Метеорологическое бюро вычерчивало невеселые кривые изотерм и изобар, опутывая густой их сетью огромную область на карте. Они спеленали стратостат и храбрых стратонавтов по рукам и ногам. Огромное число наших и зарубежных ученых ждало старта первого советского стратостата. Мы ждали старта, ждала вся страна, ждал весь мир.
Но руководители полета терпеливо ждали соответствующей атмосферной обстановки, чтобы какая-нибудь капризная выходка погоды не испортила полета и не снизила достижений нашего первого стратостата.
Мы просиживали часами у готовой вот-вот покинуть землю гондолы. Она лежала на нашей будничной земле, как чужеродное, уже постороннее для нее тело. Она должна была летать, черт возьми! Но погода прижимала ее к земле.
Мы с горя еще и еще раз лазали в гондолу, в этот глянцевитый шар из кольчугалюминия, заключенный в теплонепроницаемую обкладку. Мы уже изучили внутри нее все до мелочей, но все-таки каждый раз с затаенным волнением, подобно начитанным мальчикам, взирали на этот сложный мир умных вещей, кажущийся знакомым по Уэллсу и Жюлю Верну, Алексею Толстому, Эдгару По и Циолковскому.
Мудрая система аппаратов величайшей точности и сложнейшего действия, научный такелаж корабля занебесья окружал нас. А поодаль лежали обычно антиподы по назначению: уже приготовленные мешочки с дробью. В первых была сконденсирована подъемная сила стратостата. В мешочках, как в переметной суме Микулы Селяниновича, таилась "тяга земная".
30 сентября
Ночь на 30 сентября предъявила нам все свои созвездия, и в каждом из них все, от Альфы до Омеги, сулило, наконец, "исполнение желаний".
Немедленно началась на аэродроме подготовка к старту.
Газ давали из больших резиновых газгольдеров.
Ночной туман стелился над землей, но небо было чисто, предвещая прекрасный день, удачный старт.
Оболочка вздувалась пока еще огромным полушарием. Поспешая за ней, раздувалось рассветом небо.
Два небольших воздушных шара с подвешенными скамеечками-качелями, на которых сидело по человеку, двигались в воздухе вокруг исполинской, ставшей уже бокалообразной оболочки стратостата. Шары витали над стратостатом, порхали вокруг него, скользили на привязи вдоль его боков, и слышно было, как терлись друг о друга упругие шелковистые оболочки. Люди были так малы в сравнении с громадой стратостата, что глаз просто скидывал их со счетов, почти не замечая. В сияющем рассветном небе, в кометных хвостах прожекторов вращались летучие шары, осиянные фиолетовыми лучами. Где-то внизу в нерастаявшем тумане копошились крохотные фигурки людей. Чудовищная махина оболочки медленно, неуклонно вздувалась над слоем мглы и росла, росла, словно выпертая из недр земли какими-то титаническими силами, похожая на громадный протуберанец, ударивший в небо и застывший... Это было зрелище захватывающего, почти космического величия.
Отпущенная на длину стропов, оболочка стратостата высилась больше чем на 75 метров. Она была так непомерно высока, что верхушка и человек с шаром на ней осветились солнцем задолго до того, как первый луч светила коснулся нас, стоявших на поле внизу.
Сначала засиял нежным розовым светом серебристый раздутый купол оболочки. Потом розовая глазурь, как с верхушки кулича, стала растекаться по складкам, спускаясь все ниже и ниже. Туман оползал с небосклона, и в великолепном ясном утре стратостат возник над зеленым полем, необъятно громадный, ликующий, похожий на сказочной величины восклицательный знак, в "точке" под которым легко умещались трое людей. Красная звезда и буквы "СССР" и "USSR" горели на лазурной сферической поверхности, как на огромном глобусе. Небо было открыто для полета в высоты, куда еще ни разу не поднимался человек.
Последняя густая волна утреннего тумана, накатившись на аэродром, ненадолго закрыла поле и вот уже схлынула... Метеорологи приносят последнюю сводку погоды. Кривые разомкнулись. Прогнозы полны оптимизма. Командир идет в гондолу. Он жмет на ходу руки, прощаясь. Жужжат киноаппараты. Красноармейцы с трудом удерживают в руках гондолу, укрощая рвение стратостата.
Опломбированы метеорологические приборы на гондоле.
Внимание! Полная тишина на старте!
Провожающие, выходи! - шутит кто-то из команды. Люди, проверявшие скрепления стропов гондолы, соскочили на землю.
Внутри остались трое: Прокофьев, Годунов, Бирнбаум. Трое советских людей, трое представителей человечества, летящих в неведомое, может быть, три атланта нашей эры, которым суждено своими плечами поднять небо повыше.
Командир старта приказал всем, кроме тех, кто держал гондолу, отойти от нее. В последний раз похлопав ладонью манящий глянец, мы отошли.
Была тишина. Воздух, крепкий воздух земной поверхности вбирался внутрь гондолы. Там, наверху, в случае если полет затянется, каждый кубометр воздуха будет дорог, как дорог глоток пресной воды среди океана соленой.
Была тишина, какая бывает перед началом большого, серьезного научного опыта.