Блаженство, наивность, дух братства, бесконечное милосердие этих первобытных церквей представляют зрелище, которое уже не повторится. Все это было добровольное, не по принуждению, и несмотря на это небольшие союзы эти были прочны как сталь. Они не только стойко выдерживали непрестанные неприятности от евреев, но и внутренняя организация их была поразительно сильна. Чтобы представить их себе, надо обратиться не к нашим большим церквам, вход куда доступен всем без разбора, а к монашеским орденам, живущим интенсивной жизнью, к тесно-замкнутым братствам, члены которых ежечасно находятся в общении, возбуждаются, ссорятся, любят и ненавидят друг друга. В церквах была своя иерархия; самые старинные, самые деятельные члены, те, которые были в сношениях с апостолом, пользовались особым почетом; но апостол первый отвергал все, что напоминало хотя немного господство; он стремился только "споспешествовать общей радости".

"Старейшины" иногда выбирались голосованием, т. е. поднятием рук, иногда ставились апостолом, но всегда считались избранными св. Духом, т. е. тем высшим инстинктом, который направлял церковь во всех ее шагах. Их уже начинали называть "блюстителями" (episcopi, слово, перешедшее в эраны из политического языка, и почитать их за "пастырей", обязанность которых руководить церковью). Некоторые из них, впрочем, считались как бы специалистами по наставлению; это были катехизаторы, ходившие из дома в дом и передававшие слово Божие на частных уроках. Павел установил, по крайней мере для некоторых случаев, правило, что поучаемый, во время получения им наставлений, должен был все свое имущество отдавать в общее с наставником пользование.

Полнота власти принадлежала собранию церкви. Власть эта простиралась на самые сокровенные подробности частной жизни. Все братья смотрели друг за другом и останавливали друг друга в случае надобности. Собрание церкви, или, по крайней мере те, которые назывались "духовными", выговаривали провинившимся, утешали унывающих, исполняли обязанности искусных и знающих сердце человеческое духовников. Публичное покаяние не было еще установившимся институтом; но зародыши его наверно уже существовали. Так как никакие внешние узы не удерживали верных, не мешали им дробиться и оставлять церковь, то можно было бы думать, что такая организация, которая для нас была бы невыносима, в которой мы видели бы только правильную систему шпионства и доносов, должна была скоро разрушиться. Ничего подобного. В описываемое время мы не наблюдаем ни одного случая отступничества. Все покорно подчинялись решениям церкви. Того, чье поведение было дурное, или кто переступал заветы апостола, или не повиновался его посланиям, замечали; его избегали, не входили с ним ни в какие сношения. Его не почитали врагом, но остерегали, как брата. Такое отверженное положение покрывало его стыдом, и он возвращался на путь истинный. В этих кружках добрых людей, живущих вместе, всегда занятых, оживленных, увлекающихся, очень сильно любящих и ненавидящих, было очень весело. Поистине исполнилось слово Иисусово: наступило царствие кротких и простых, и это проявлялось в безмерном блаженстве, преисполнявшим все сердца.

К язычеству испытывали страшное отвращение, но в обхождении относились с большой терпимостью к язычникам). Их не только не избегали, но старались привлечь к себе и убедить их присоединиться к ним. Многие из верных прежде были идолопоклонниками, у многих были среди последних родные; они знали, как добросовестно можно заблуждаться. Они вспоминали своих честных предков, которые умерли, не познав истины, дающей спасение. Следствием этого чувства явился трогательный обычай: крещение за умерших. Верили, что если креститься за тех из предков, на которых не пребыла святая вода, им передавалась вся благодать таинства; таким образом позволяли себе надеяться, что не будет разлуки с теми, кого любили. Надо всем царила глубокая солидарность: сын спасался благодаря родителям, отец - благодаря сыну, муж благодаря жене. Они не могли решиться осудить навеки человека хорошего или с какой-нибудь стороны близкого праведникам.

Нравы были строгие, но не печальные. Та скучная добродетель, которую проповедуют, как христианскую, современные ригористы (янсенисты, методисты и т. д.), совсем не похожа на добродетель того времени. Отношения между мужчинами и женщинами не только не запрещались, но даже поощрялись. Между прочим, язычники насмехались над христианами и за то, что они, будто бы женственны, избегают обычного общества, чтобы ходить на собрания молодых девушек, старух и детей. Языческая нагота строго осуждалась; женщины вообще ходили совершенно покрытыми; не опускалась никакая забота о робкой стыдливости; но и стыдливость есть вид наслаждения, и живущая в человеке мечта об идеале может принимать бесчисленные формы. Почитаем деяния святой Перепетуи, легенду о св. Дорофее, этой героине абсолютной чистоты; а как мало они похожи на монашенку из Пор-Ройаля. Тут умерщвлена половина человеческих инстинктов, там этим инстинктам, которые позднее стали считать за сатанинское наваждение, только дано было новое направление. Первобытное христианство можно назвать родом нравственного романтизма, энергическим отклонением способности любить. Христианство не сократило этой способности, не поставило ее в подозрение; оно питало ее воздухом и светом. Опасность этой смелости еще не выяснилась; зло в церкви было как бы вещью невозможной, ибо корень зла, дурные помыслы, был вырван.

Катехизаторами часто бывали женщины. Девство почиталось состоянием святости. Такое предпочтение к безбрачию не было отрицанием любви и красоты, как в сухом и ограниченном аскетизме позднейших веков; это было, у женщины, верное, правильное чувство, что добродетель и красота тем ценнее, чем тщательнее они скрыты, так что та, которая не обрела редкой жемчужины, великой любви, - с какой-то гордостью и замкнутостью сохраняет свою красоту и нравственное совершенство для одного Бога, для Бога, почитаемого ревнивцем, с которым делятся сокровеннейшими тайнами. Второй брак не воспрещался, но считался несовершенством. В этом направлении шло общее чувство людей века. Прекрасное, трогательное выражение ovuBoc стало обычным обозначением "супруга". Слова Virginius, Virginia, Пaрфevikoc, указывающие на супругов, не вступивших в новый брак, стали похвалой, выражениями ласки. Еврейские надписи проникнуты духом семейной жизни, единением мужа и жены, их взаимным друг к другу уважением, благодарностью мужа жене за ее попечения и заботы; и в этом эти надписи только отражали в себе чувство, общее тем скромным классам, из которых христианская пропаганда набирала себе последователей. Странная вещь! Самые высокие взгляды на святость брака распространились в мире благодаря народу, у которого многобрачие никогда не было совершенно запрещено. Но в той фракции еврейского общества, в которой создалось христианство, полигамия, очевидно, была упразднена фактически, раз церковь никогда не думала о том, что надо высказать осуждение этому ужасу.

Милосердие, братская любовь была основным законом общим для всех церквей и для всех школ. Милосердие и целомудрие были христианскими добродетелями по преимуществу, которые создали успех новой проповеди и заставили уверовать весь мир. Повелевалось делать добро всем; однако, признавалось, что единоверцы достойны предпочтения. Трудолюбие считалось добродетелью. Павел, как хороший работник, энергически порицал леность и безделье и часто повторял наивную простонародную поговорку: "кто не хочет трудиться, тот и не ешь". Образцом был в его глазах аккуратный, мирный ремесленник, прилежный к труду, со спокойным сердцем вкушающий заработанный им хлеб. Как далеко это от первоначального идеала иерусалимской церкви, вполне коммунистического и монастырского, или даже от идеала Антиохийской, занятой всецело пророчествами, сверхъестественными дарами, апостольской деятельностью! Тут церковь есть союз хороших рабочих, веселых, довольных, не завидующих богатым, ибо они счастливее последних, т. к. знают, что Бог судит не так, как люди света, и предпочитает честную мозолистую руку белой руке интригана. Одна из главных добродетелей - хорошо вести свои дела, "чтобы жизнь ваша была благоприлична перед внешними и чтобы вы ни в чем не нуждались". Некоторых членов церкви, о которых Павел прослышал, что "они ничего не делают, а суетятся", он строго порицает. Такое соединение практического здравого смысла и илюминатства не должно удивлять нас. Разве английская раса в Европе и в Америке не служит нам примером такого же контраста: такого абсолютного здравого смысла в делах земных и такой бессмыслицы в делах небесных? Точно также и квакерство вначале было сетью нелепиц до того дня, когда оно под влиянием Вильяма Пенна превратилось в нечто практически великое и плодотворное. Сверхъестественные дары св. Духа, как, напр., дар пророчества, не пребывали в пренебрежении. Но ясно, что в греческих церквах, состоявших из не евреев, эта странная вера не имела уже большого смысла, и нетрудно предсказать на скорое будущее ее исчезновение. Христианская дисциплина обращалась в некоторого рода деспотическое благочестие, состоявшее в служении истинному Богу, в молитве, в делании добра. Неизмеримая надежда сообщала этим чисто-религиозным требованиям силу, которой они сами по себе никогда не обладали. Мечта, которая была душой вызванного Иисусом идейного движения, продолжала быть основным догматом христианства: все верили в близкое пришествие царства Божьего, в неожиданное явление великой славы, в которой появится Сын Божий. Это чудесное явление рисовали себе также, как и в Иисусовы времена. Близко наступление "великого гнева Божьего", т. е. страшной катастрофы; бедствие это упадет на всех, кого не освободил Иисус. Иисус покажется на небе, как "царь славы", окруженный ангелами. Тогда произойдет суд. Праведные, потерпевшие гонение, сами пойдут стать вокруг Иисуса, чтобы вкушать с ним вечный покой. Неверующие, гнавшие их (особенно евреи) будут добычей огня. Наказанием их будет вечная смерть; изгнанные от лица Иисуса, они будут увлечены в бездну погибели. В самом деле, возгорится разрушительный пожар, поглотит мир и всех, кто отверг благовествование Иисуса. Эта конечная катастрофа будет как бы великой и славной манифестацией Иисуса и святых его, актом высшего правосудия, запоздалым возмездием за несправедливости, которые до того были общим правилом века.