Прислоняюсь к каменной стене и пытаюсь отдышаться. Я готовлюсь позвать на помощь, если из-за надгробий появится его силуэт. Но незнакомец исчез. Отчаялся меня догнать и остался на кладбище. Моё сердце бьётся ровнее. Я возвращаюсь на станцию. Я все ещё дрожу, мне страшно, но я чувствую себя в относительной безопасности.

Я не знаю, сообщать в полицию или нет. Он мне ничего не сделал. Возможно, он искренне желал мне добра, но я ещё не сошла с ума, чтобы проверять. Мне не понравилось, как он на меня смотрел. Мне было неприятно слышать от него слово «крошка».

Я думаю о маме, не о мамочке, лежащей под чёрной блестящей плитой, нет — о моей настоящей маме. Может быть, её изнасиловал пьяный незнакомец, и поэтому она не могла на меня смотреть?

Я не понимаю, куда бреду. Мимо проносятся машины, сбивая меня с толку. Я оглядываюсь: вдруг он меня все ещё преследует? Я не знаю, что я тут делаю. Все как во сне. Все кажется нереальным.

Впрочем, к этому ощущению я давно привыкла.

Мамочка умерла, папочка от меня отказался. Я утратила чувство реальности. Я чувствовала себя хрупкой бумажной куклой, как Нарцисса, Колокольчик, Роза и Фиалка. У меня быстро сменились две опекунши, одна за другой. Об этом я узнала из досье.

Первая была вроде тёти Пэт — она брала детей на короткий срок. Я смутно помню свой шестой день рождения, который мы справляли в её доме. Я не притронулась к белоснежным розам с праздничного торта — они были такие красивые. Но у меня забрали тарелку, прежде чем я успела их спрятать.

Затем меня взяли Морин и Питер. Друзья звали их Большая Мо и Маленький Пит. Интересно, мы тоже их так называли? Не думаю. Наверное, для нас они были мамой и папой. Нас, приёмышей, у них было много. Кто-то оставался в доме на несколько дней, кто-то жил здесь годами. Были дети, которых они взяли навсегда.

Я спросила Большую Мо, могу ли я остаться насовсем.

— Возможно, сладенькая, — сказала она, а затем её внимание переключилось на старших мальчиков, которые затеяли драку, и младшего, который запутался в занавеске.

Так было всегда. Мы не успевали поговорить. У неё не было времени даже меня обнять. Впрочем, не сказать, чтобы мне этого хотелось. Большая Мо была славной, добродушной женщиной, но она мне не нравилась. Она казалась мне огромной — сейчас я думаю, что она была чуть выше среднего роста, но надо мной, маленькой и худенькой, она возвышалась, как необъятная башня. Нет, как скала: крутые утёсы живота, груди и бёдер. Она носила широкие цветастые платья, ярко-красные зимой и розовые летом. Не надевала колготок даже в самую холодную погоду, поэтому её ноги постоянно были красно-розовыми. Когда она садилась на потрёпанный диван, под платьем мелькали широченные панталоны. Мы не могли удержаться от смеха, когда она доставала эти панталоны из стиральной машины. Но Большая Мо не обижалась. Если у неё было хорошее настроение, она ещё и взмахивала ими в воздухе, как парусами, и тогда мы складывались от хохота пополам.

Маленький Пит был обычного, среднего роста, но рядом с Мо он казался ребёнком. Он зачастую вёл себя как мальчишка: встав на четвереньки, помогал младшим лепить куличики, чинил со старшими велосипеды и увлечённо болтал с ними о футболе. Однажды он одолжил у них скутер, упал и вывихнул запястье. Большая Мо очень рассердилась, узнав, что он целую неделю не сможет помогать ей по хозяйству. Маленький Пит радостно подмигивал мальчишкам, и они отвечали ему довольными ухмылками.

Я не вписывалась в их семью. Они привыкли к озорным мальчикам, а мамочка воспитала меня скромницей. На моем платьице не было ни единого пятнышка. Большая Мо купила мне комбинезон с мишкой на кармане.

— Держи, сладенькая, можешь носиться и пачкать его сколько хочешь, сказала она.

Но я не хотела пачкать комбинезон. Я сидела в углу, скрестив ноги, наклонив голову, и говорила с вышитым мишкой. Я представляла себе, что это живой медвежонок по имени Крошка. Колокольчик, Нарцисса, Фиалка и Роза по очереди ухаживали за ним, кормили мёдом, расчёсывали шубку и водили на прогулку на серебряном поводке.

— Эта Эйприл ненормальная! Она разговаривает сама с собой. Бормочет и бормочет себе под нос. Вот чокнутая! — говорили мальчики.

Иногда, играя в футбол, они нарочно на меня налетали. Однажды они опрокинули меня в грязь. Бумажные девушки высыпались из кармана. По Нарциссе прошёлся грубый ботинок, оставив след на жёлтом платье, а Роза лишилась ноги и до конца своих дней была вынуждена жить с нарисованным протезом.

Когда я пыталась общаться с мальчиками, они начинали меня дразнить. Я не знала, что люди из разных кварталов говорят по-разному. Я чувствовала, что отличаюсь от них. Наверное, я говорила, как мамочка. Тогда я этого не понимала, но мои чопорные манеры здорово их раздражали. Однажды я назвала Большую Мо мамочкой, и они взвыли от хохота. Меня дразнили несколько дней подряд, называя ломакой и кривлякой.

В доме жила ещё одна девочка. Она подражала мальчишкам, но не со зла. Эсме подражала всем и каждому. Она была старше меня, совсем взрослая, но во многих вещах так и осталась ребёнком. Она страдала болезнью Дауна. В шесть лет я уже умела читать, но Эсме никак не могла научиться. Иногда я читала ей вслух. Иногда я сочиняла для неё собственные истории о цветочных девушках и их приключениях. Эсме слушала как заворожённая. Она спрашивала, откуда я беру эти истории, не понимая, как они могут рождаться в моей собственной голове.

— Они берутся отсюда, — объясняла я.

— Покажи! — говорила Эсме, убирала волосы от уха и смотрела на мою голову, словно надеялась заглянуть внутрь.

Ей нравились мои длинные волосы. Она неуклюже расчёсывала их своими толстыми пальцами, как редким гребнем. Её собственные волосы были коротко острижены. Они висели сосульками по обеим сторонам её плоского лица. Интересно, она понимала, что некрасива? Когда Большая Мо не слышала, мальчишки дразнили Эсме обидными прозвищами, но она не принимала их слова близко к сердцу.

Мы часто играли вдвоём. Я стала подражать Эсме, копируя её речь: простые, короткие предложения. Я начала говорить так и в школе. Учительница вызвала Большую Мо к себе.

Вероятно, они беспокоились обо мне и моем окружении, не знаю — только через несколько недель Мо и Пит привели в дом новую девочку.

— Её зовут Перл. Она на несколько лет старше тебя и кажется чудесной девочкой, несмотря на все, что ей пришлось пережить. Ей, бедняжке, тоже досталось. Уверена, вы подружитесь, — сказала Большая Мо.

— У меня уже есть подруга, — пробормотала я, но они не принимали Эсме всерьёз, а о Нарциссе, Фиалке, Колокольчике и хромой Розе даже не догадывались.

Теперь моей подругой считалась Перл. У неё были чёрные волосы, огромные голубые глаза и жемчужные зубы, крупные и ровные, будто предназначенные для того, чтобы кусать. Она кусала меня, но, когда Большая Мо заметила на моей руке фиолетовые следы, я сказала, что сделала это сама. Я чувствовала, что, стоит мне пожаловаться на Перл, она устроит ещё не такое, когда мы останемся одни.

Вспоминая о ней, я до сих пор дрожу. Перл была куда страшнее кладбищенского пьяницы.

По субботам Большая Мо возила нас с Эсме и Перл в город. Однажды мы ходили в кино на «Красавицу и чудовище». Эсме очень понравился говорящий чайник. Она вскрикивала от восторга всякий раз, когда он появлялся на экране. Мне было не до смеха. Я с трудом удерживалась от слез — в темноте Перл выкручивала мне пальцы и плевала в мороженое. Большая Мо была уверена, что мы держимся за руки и едим один рожок на двоих. Все считали, что мы с Перл лучшие друзья.

Я думала, что получу передышку в школе, потому что Перл была на два года старше меня. Оказалось, она сильно отстала и даже не умела читать, поэтому её отправили к младшим. В мой класс. Меня отсадили от прежнего соседа. Я оказалась рядом с Перл, потому что мы были «чудесными подругами».

На переменах я пыталась от неё удрать, но она бегала быстрее и все время догоняла. Она со всей силой била меня книгой: